Мечты о справедливом обществе существовали, пожалуй, с того момента, когда возникла реальная социальная организация человечества. Идеальное государство Платона в качестве некоторого идеала сменилось идеалами христианства относительно общества, в котором богатому войти в храм труднее, чем верблюду проскочить в игольное ушко.
Социальная справедливость прокламировалась в рамках средневековых ересей, действовала как мотив во время крестьянских революций, существовала в качестве некоей абстрактной установки во времена Ренессанса и позже, — когда человечество пыталось бороться за новую социально-экономическую систему, преодолевавшую внеэкономическое феодальное принуждение, в XVII—XIX веках. Так или иначе, формировалась модель общества, в котором справедливость, — этот вечный идеал угнетенной части человечества — будет достигнута теми или другими методами.
Однако до нового времени представления о социальной справедливости оставались не более чем некоторой нравственной установкой о том, как должно или может быть, если исходить из романтического, утопического представления, устроено справедливое общество.
Так что же такое, эта социальная справедливость? Какое общество может быть названо справедливым? Какая экономическая система может отвечать этому высокому требованию?
Эмпирически достаточно понятно, что «справедливой» обычно называют такую систему отношений, в которой распределение жизненных благ осуществляется по мнению большинства справедливо. За этой тавтологией скрыт достаточно глубокий смысл, а именно: социально справедливой может быть названа такая экономическая и социальная система, которая объективно соответствует стандартам экономического поведения, потребностям, интересам большей части членов данного исторически определенного общества.
Соответственно это та система экономических отношений (в первую очередь — отношений распределения), которые субъективно воспринимаются большинством членов общества как справедливые, т.е. соответствующие тем экономическим устоям, которые они считают «естественными», нормальными, адекватными для самих себя.
Другое дело, что эти «естественные» условия жизни всякий раз оказываются исторически конкретными, когда-то возникающими, когда-то исчезающими, т.е. исторически преходящими условиями социально-экономической жизни. Но обществом на определенном этапе его развития такие отношения и механизмы собственности и распределения воспринимаются как «естественные».
Для (феодальной системы естественным казалось то, что «благодарные люди» — те, кто осуществлял прямое внеэкономическое принуждение по отношению к большей части населения, живут намного богаче, чем подавляющее большинство крестьянского, ремесленного населения — тех, кто создавал богатство для относительно немногочисленных сословий дворянства и духовенства.
Относительно недавно (всего лишь двести-триста, а где-то всего лишь сто лет назад) возможность внеэкономического, основанного на насилии присвоения общественного богатства стала восприниматься большинством членов общества как вопиющая несправедливость, как нарушение «естественных» оснований человеческой жизни. Естественным же стал строй буржуазных, рыночных отношений, где каждый имеет право на равных конкурировать с другими, считая, что именно эти отношения свободной конкуренции выступают в качестве важнейшего критерия социальной справедливости.
Однако очень быстро выяснилось, что не только период первоначального накопления с его кровавым законодательством и широким использованием все того же неэкономического принуждения с целью обезземеливания крестьян и формирования класса наемных работников, лишенных средств производства, несет в себе заряд несправедливости.
Этот период сменяется системой классического капитализма XIX века, в которой равноправие оказывается весьма своеобразным, а «справедливость» системой, в которой большая часть членов общества лишена средств производства и воспроизводится как собственник рабочей силы, которому едва хватает полученной в конце месяца или недели заработной платы для того, чтобы продержаться до следующей получки. Причем в девятнадцатом веке этой получки хватало только на минимум пищи и самую простую одежду при скверном жилье.
Другая часть членов общества (как правило, меньшая) воспроизводилась в условиях этого «справедливого» порядка в качестве собственников средств производства. В конце воспроизводственного цикла у них в руках «почему-то» оказывалась сумма денег, вполне достаточная не только для того, чтобы воспроизвести то общественное богатство, тот капитал, который они использовали для производства, но и получить еще прибыль, используемую как в форме личного дохода, вполне достаточного для того, чтобы иметь особняк и многое другое, чего были лишены сотни наемных рабочих, так и идущую на накопление, являвшееся прерогативой класса собственников средств производства, класса капиталистов.
Это общество достаточно быстро стало восприниматься значительной частью населения как общество несправедливое,, что стало одной из предпосылок целой цепи социальных революций и потрясений как в девятнадцатом, так и двадцатом столетиях. Пролетарские революции во Франции и Восточной Европе, Великая Октябрьская Социалистическая революция и революции в Венгрии и Германии, борьба наемных рабочих за свои права практически во всех, тогда еще империалистических державах, обладавших огромными колониями, борьба колоний и полуколоний за свою независимость — все это были реальные проявления борьбы общества за новый социально- экономический порядок, против несправедливости.
Сегодняшняя система, базирующаяся в развитых государствах на модели «общества благосостояния» («общества двух третей»), включающей значительные перераспределительные процессы, пожалуй, в большей степени отвечает критериям социальной справедливости.
Она воспринимается большинством жителей (этими самыми «двумя третями») именно как справедливое общество. Но этого нельзя сказать о большинстве населения стран всемирного рыночного хозяйства, и прежде всего, о тех 80%, кто живет в странах все более отстающих от развитых стран, в которых сосредоточено всего лишь двадцать процентов населения.
Наконец, нельзя не упомянуть и о том, что в обществе так называемого «реального социализма» узкая прослойка «номенклатуры», (т.е. устойчиво воспроизводимой специфической бюрократии), присваивала несоразмерно большую часть общественного богатства. При этом она использовала меньшую часть этого богатства в качестве личных привилегий, а большую его часть просто разбазаривала.