Шотландское просвещение


В период между 1740 и 1790 гг. в Шотландии получила развитие одна из самых блестящих ветвей европейского Просвещения. Наиболее выдающимися фигурами в этот период расцвета интеллектуальной активности стали Дэвид Юм и Адам Смит, а вокруг них располагалась плеяда крупнейших мыслителей, включая Фрэнсиса Хатчесона, лорда Кеймса, Адама Фергюсона, Уильяма Робертсона, Томаса Рейда, сэра Джеймса Стюарта и Джона Миллара.

Интересы отдельных мыслителей простирались от метафизики до естественных наук, но основные достижения шотландского Просвещения в целом были связаны с исследованиями «общественного прогресса» — истории, моральной и политической философии и, не в последнюю очередь, политической экономии.

В европейском контексте шотландское Просвещение было типично «провинциальным». Сознавая свое участие в более широком движении, шотландские мыслители развивали связи с Парижем, признанным центром Просвещения. Но, возможно, легче всего понять шотландское Просвещение, если сравнить его с Просвещением во французских провинциях или в провинциальных государствах Италии и Германии.

Интерес к экономическому прогрессу, его моральным и политическим условиям и последствиям был столь же ярко выражен, к примеру, в отдаленном Неаполитанском королевстве, а политическая экономия равным образом поглощала неаполитанских философов- реформаторов Дженовези и Галиани.

В то же время опыт Шотландии XVIII в. в ряде отношений был специфичным, что придавало особый стимул шотландским мыслителям. Прежде всего был действительно достигнут экономический рост; несколько замедленный, но все более ощутимый, он давал шотландским мыслителям необычную возможность прямого знакомства с феноменом развития. Важны были также и политические перемены. Унию с Англией 1707 г. нельзя назвать непосредственной причиной экономического роста или предпосылкой просвещения в Шотландии.

Но принесение в жертву независимости Шотландского парламента взамен на возможность свободной торговли с Англией и Британской империей высветило проблему институциональных условий экономического развития. Наиболее драматичными были изменения в религии и культуре. Неистовое, стесняющее свободу пресвитерианство XVII в. потеряло свои позиции, и к власти в Шотландской церкви пришла группа «умеренного» духовенства.

Четыре университета в Эдинбурге, Глазго, Абердине и городе Сент-Эндрюс были реформированы так, что профессора получили возможность специализации, а вокруг университетов процветала мощная неформальная культура клубов, самым известным из которых было Избранное общество Эдинбурга. Вместе взятые, эти перемены обеспечили шотландским мыслителям беспрецедентную интеллектуальную свободу и общественную поддержку и дали предметный урок того, что нравственные и культурные аспекты прогресса так же важны, как и материальные.

Более того, сравнительно удачный опыт развития придал шотландскому Просвещению не слишком радикальный характер. Не то чтобы шотландские мыслители были всем довольны: по конкретным вопросам они стремились повлиять на лидеров шотландского общества. Но если в отсталых провинциях, таких, как Неаполитанское королевство, идеология Просвещения была программной, даже утопической, то идеология шотландского Просвещения характеризовалась относительно беспристрастным, аналитическим интересом к механизмам, лежащим в основе развития общества.

Опираясь на конкретный провинциальный опыт Шотландии, шотландские мыслители стремились изучать экономические феномены в контексте более широкого исследования. У этого исследования было три главных измерения: историческое, моральное и институциональное.

Историческая теория шотландского Просвещения разрабатывала традицию, идущую от естественного права конца XVII в., с которой шотландцы познакомились вследствие ее включения в учебный курс моральной философии в реформированных университетах. Отбрасывая старый, выдвигаемый правоведами тезис о договорных основах общества и государства, шотландцы сосредоточились на новых идеях Пуфендорфа и Локка о происхождении и развитии собственности.

Согласно Пуфендорфу, никогда не существовало такого первоначального состояния, когда земля и блага были в общей собственности; с самого начала право собственности являлось результатом индивидуального присвоения. По мере того как рост населения приводил к дефициту благ, индивидуальная собственность становилась нормой, и, чтобы ее закрепить, были учреждены системы правосудия и государственного правления. Шотландцы добавили к этой аргументации схему особых стадий общественного развития: охотничьей, пастушеской, земледельческой и торговой.

На каждой из этих четырех стадий степень распространения частной собственности соответствовала средствам к существованию, которыми располагало данное общество, и оба фактора формировали характер и сложную структуру государственного управления данным обществом. Разные версии этой теории были предложены Адамом Фергюсоном в его «Очерке по истории гражданского общества» и Джоном Милларом в его работе «Происхождение рангов», которые легли в основу исследований лорда Кеймса по истории права и исторических повествований Уильяма Робертсона. Однако классическим произведением этой теории были «Лекции по юриспруденции» Адама Смита, прочитанные им студентам в Глазго в начале 1760-х годов.

Как становится очевидно из изложения Смита, стадиальная теория общественного развития создала исторические предпосылки для политической экономии. Модель «естественного» прогресса общества, открыто построенная на определенных предпосылках, дала общую схему для сравнительно теоретической трактовки экономического развития как «естественного прогресса изобилия». Ставя в основу системную взаимосвязь между экономической деятельностью, собственностью и государственной властью, последствия которой индивиды не могут ни предвидеть, ни контролировать, эта теория также установила сущностную необратимость процесса развития. Она показала, что, если не произойдет природной катастрофы, неизбежен приход коммерческого общества.

Этическая мысль шотландского Просвещения была тесно связана с исторической, разделяя с ней общее происхождение от теории естественного права XVII в. Стимулом здесь была все более усложняющаяся трактовка правоведами потребностей. Было признано, что последние больше нельзя было рассматривать только в связи с добыванием средств к существованию; с прогрессом общества потребности охватывали все более широкий круг редких благ, как необходимых, так и предметов роскоши.

Потенциал этой идеи был очевиден каждому шотландскому философу-моралисту, но опять же в полной мере его использовал именно Смит в своей «Теории нравственных чувств». Смит признавал, что, кроме самых основных потребностей, потребности человека всегда относительны, так как он все время стремится улучшить свое положение в соревновании с другими людьми. Но именно тщеславные желания богатых и зависть остальных, действуя как «невидимая рука», стимулировали людское усердие и, следовательно, увеличивали сумму накопленных благ, доступных людям всех рангов.

Такая аргументация, однако, должна была преодолеть два наиболее глубоко укоренившихся в европейской этической мысли убеждения: взгляд последователей Аристотеля, что распределение благ должно быть справедливым, и классический взгляд светских гуманистов, что роскошь ведет к потере нравственной добродетели. Первым шотландцы ответили более уверенно (но, может быть, менее удовлетворительно), чем вторым. Вслед за Гроцием, Гоббсом и Пуфендорфом они определили справедливость исключительно с точки зрения «исправления», оставляя в стороне вопрос распределения.

По вопросу о добродетели взгляды их разделились. Юм высмеивал страхи перед роскошью; Ферпосон отстаивал идеал добродетели. Смит был ближе к Юму, отдавая предпочтение приличиям перед добродетелью, по крайней мере для подавляющего большинства случаев, но он показал, что разделяет и сомнения Ферпосона, когда в конце своей жизни добавил, что предрасположенность к преклонению перед богатыми и великими действительно может вести к порче нравственности. На уровне основ, однако, существовало всеобщее согласие.

Как следствие общественного прогресса умножение потребностей было не только необратимым, оно являлось существенной характеристикой «культурного» или «цивилизованного» — в противоположность «варварскому» — обществу. А цивилизация — как бы ни была она с нравственной точки зрения неоднозначна, — была предпочтительнее варварства. При консенсусе по этому вопросу нравственные предпосылки политической экономии были обеспечены.

Определение справедливости в простых «исправительных» терминах стало исходным пунктом институционального анализа шотландцев. Приоритетом всякой государственной власти, считали шотландцы, должна быть безопасность жизни и собственности, обеспечение каждому отдельному человеку свободы в условиях действия закона.

Это, как определил Смит, и была свобода «в нашем нынешнем смысле этого слова», и, согласно общему убеждению, при существовавших в Европе Нового времени правительствах, включая абсолютные монархии, она довольно сносно обеспечивалась. В принципе, личная свобода являлась условием полностью коммерциализированного общества: ее предоставление, следовательно, являлось институциональной предпосылкой политической экономии.

Лишь некоторые шотландцы проделали институциональный анализ, выходящий за пределы этого относительно простого, хотя и существенного положения; теория современного коммерциализированного государства не была шотландским достижением. Но Юм и Смит действительно продвинулись дальше остальных, идентифицировав и исследовав двойную проблему управления коммерциализированным обществом. Они настойчиво доказывали, что необходимо ограничить возможности разрастания государственной власти за счет «производительного» общества, сводя функции власти к обеспечению необходимого минимума правосудия, обороны и общественных работ.

В более длительной перспективе, по мере того как нижние слои общества обретали бы материальную и моральную независимость, появилась бы также необходимость удовлетворять их требования о распространении гражданских прав и обязанностей и расширении политической свободы.

Ответственность за такую постепенную адаптацию институтов, как полагали Юм и Смит, лежит на законодателях. Оба нарисовали примерные модели того, каким образом могли бы действовать законодатели: Юм — путем переработки институциональных концепций классической, светской традиции в своей «Идее совершенного сообщества», а Смит — путем разработки принципов парламентского суверенитета в своем видении Британо-Американского имперского союза.

Оригинальность концепции политической экономии шотландского Просвещения в значительной мере состоит в исследовании исторических, моральных и институциональных основ экономической деятельности. Но, безусловно, шотландцы также и напрямую занимались экономическим анализом; одна из таких аналитических работ, «Богатство народов» Адама Смита, настолько затмила все остальные, что, кажется, именно с нее берет начало политическая экономия как самостоятельная наука.

Внимание шотландцев естественным образом сосредоточилось на экономическом росте. Выражаясь современным языком, вопрос состоял в том, какими средствами бедная страна (такая, как Шотландия) быстрее всего могла бы догнать страну богатую (такую, как Англия). Альтернативы, еще раз детально разобранные Юмом в работе 1752 г. «Политические беседы», были те же, что звучали во всеуслышание в ходе дебатов в Шотландии перед образованием унии пятьюдесятью годами раньше: свобода торговли, дающая преимущество бедной стране с низкой заработной платой, или протекционизм и кредитование, содействующие отечественным производителям.

Как оптимист Юм отдавал предпочтение свободе торговли. Сэр Джеймс Стюарт в своих «Принципах политической экономии» возражал, что богатые нации не разрешат свободы торговли в ущерб себе и, следовательно, необходимы протекционизм и кредитование. К несчастью для Стюарта, его доводы были просто проигнорированы в «Богатстве народов». Смит не брался судить о перспективах бедных стран, но относительно свободы торговли он не знал сомнений. Ничем не сдерживаемое расширение рынка, как он объяснял, было необходимо для того, чтобы достичь максимального распространения разделения труда и оптимальной аллокации капитала — этих спаренных двигателей роста.

Уверенность Смита в возможностях рынка была краеугольным камнем не только его концепции роста. Она повлияла на всю его политическую экономию. При написании «Богатства народов» Смит сознательно поставил перед собой цель достичь образцовой простоты, согласованности и легкости понимания, которые он считал присущими удачным философским системам и, в частности, ньютоновской философии.

Тем, чем для астрономии Ньютона была гравитация, для политической экономии Смита был рынок. Рынок был для него не просто матрицей роста. Он полагал, что тот является механизмом, с помощью которого плоды роста распределяются таким образом, что компенсируется беспрецедентное неравенство коммерциализированного общества посредством столь же беспрецедентного роста уровня жизни даже самых низких и беднейших слоев. (Другими словами, как средство улучшения положения бедных рынок был гораздо более эффективен, чем любой другой механизм, движимый понятием о распределительной справедливости. Это была «невидимая рука», с помощью которой тщеславные желания богатых трансформировались в возросшую сумму накопленных благ для всех.)

В дополнение к этому рынок мог бы помочь ограничивать рост непродуктивной правящей власти, поскольку, по мнению Смита, большинство институтов могло бы в некоторой степени быть подчинено его дисциплине. Короче, рынок в «Богатстве народов» представал как основа законченной, фактически самоподдерживающейся экономической системы.

Скорее всего, не просто объяснение роста, а именно этот системный и исчерпывающий анализ, основанный на вере в рынок, и поставил «Богатство народов» выше любой другой работы в области политической экономии эпохи Просвещения — шотландского или же европейского. Стремление к системности и всеобщему охвату проявлялось и раньше: по крайней мере, в «Экономической таблице» Кенэ, «Лекциях по коммерции» Дженовези и «Принципах» Стюарта, но «Богатство народов» всех заслонило.

Более того, его успех был таков, что политическая экономия обрела свою идентичность. Сам Смит не признавал такого вывода, продолжая настаивать на том, что политическая экономия была лишь «отраслью знаний государственного деятеля или законодателя»; его собственная работа в области юриспруденции и моральной философии препятствовала тому, чтобы отбросить более широкую интеллектуальную схему, в составе которой мыслилась политическая экономия. Но когда единая концепция рынка сделала возможным анализ одновременно настолько обширный и настолько самостоятельный, то стало можно предположить, что содержание «Богатства народов» и было особой, автономной наукой — политической экономией.

Смерть Смита в 1790 г. совпала с концом шотландского Просвещения. В Шотландии, как и повсеместно в Европе, Великая французская революция изменила условия и исходные посылки интеллектуальной жизни, в то время как политическая экономия должна была объяснить применение машин. В самой Шотландии Дагалд Споарт взялся за адаптацию политэкономической концепции Просвещения к этим новым условиям, но у его расширительного, дидактического подхода было мало подражателей.

Еще один шотландец, Томас Чалмерс, возглавил направление, привязывавшее политическую экономию к новым теологическим концепциям, в то же время в Англии Рикардо и его последователи просто сузили взгляд на этот предмет. Но даже при этом было бы ошибкой рассматривать классическую политэкономию XIX в. как новое направление. Философский анализ Гегеля (который многое узнал от Стюарта) и радикальная критика Маркса и ранних социалистов показали, что исторические, моральные и институциональные предпосылки, на которых основывается политическая экономия, остались неизменными со времен шотландской школы. В любом случае именно шотландское Просвещение и конкретно «Богатство народов» впервые показали, как политическая экономия может бьтгь представлена в качестве независимой науки.