В этой статье речь пойдет не о ценности жизни отдельных индивидов, а о ценности жизни среднестатистического человека, т.е. о продлении жизни некоторых слоев населения, снижении смертности по тем или иным причинам. Однако ввиду того, что тема увеличения продолжительности жизни каждого отдельного индивида в последнее время привлекает все большее внимание, скажем несколько слов и об этом, прежде чем обратиться к нашей основной теме.
«В нашем обществе человеческая жизнь является ценностью», — заявил калифорнийский судья, вынося решение о принудительном кормлении парализованной женщины, которая выразила желание покончить с собой и попросила медиков помочь ей умереть от истощения.
В наши дни в ответ на запросы медицинских учреждений ученые разработали такие медицинские технологии, которые в состоянии ценой больших затрат продлить жизнь человека на неопределенно долгое время, даже если качество этой жизни для пациента сомнительно. Клиники не имеют права отказаться от применения такой процедуры или ее прервать вне зависимости от ценности жизни, продленной таким способом. Случается, что, когда смерть великодушно обрывает усилия по продлению жизни, все просто вздыхают с облегчением.
Но даже если речь идет о ценности среднестатистического продления жизни, например путем сокращения риска одного из раковых заболеваний, далеко не все согласны с тем, что эта ценность может быть измерена путем непосредственного сопоставления издержек и результатов. Правительство Соединенных Штатов не смогло выработать единого подхода к тому, стоит ли учитывать затраты на спасение человеческой жизни при принятии решений, касающихся безопасности на рабочих местах.
Суды также столкнулись с целым рядом трудностей при толковании законодательных актов, регламентирующих учет подобных затрат. Не все согласны и с тем, что потенциально опасные предприятия надо непременно перемещать в менее населенные части страны, где меньше людей будет подвергаться риску. Наконец, предельные издержки на спасение одной человеческой жизни по оценкам различных организаций расходятся на два порядка.
Для современной экономической теории «ценить человеческую жизнь» означает предотвращать смерть, а не порождать новых людей, которые могли бы никогда не появиться на свет. И хотя такое направление, как экономическая теория перенаселения, вполне мыслимо в рамках экономического анализа, никто не возьмется оценить, насколько выросло благосостояние бесплодной семейной пары от устойчивого предложения новорожденных детей, пригодных для усыновления.
Несложно учесть экономию от масштаба на численности населения в малонаселенной местности; в то же время ценность простого увеличения числа «жизней», т.е. самого того факта, что больше людей может наслаждаться этим даром, нечасто оказывается в поле зрения представителей нашего ремесла. Только философы, да и то лишь немногие, брались рассуждать о том, «может ли обречение кого-то на жизнь быть благом для самого этого человека».
По всем этим причинам тематика настоящей статьи остается «асимметричной»: я буду говорить только о ценности предотвращения смерти, поскольку именно так проблему «ценности жизни» до сих пор понимали экономисты. Остается лишь надеяться, что в следующем издании «Палгрейва» эту проблему можно будет осветить более равномерно.
Ценность для кого?
Первый принцип, из которого следует исходить при определении ценности спасения среднестатистической жизни (например, сокращения риска смерти для некоторой части населения), заключается в том, что такое спасение должно представлять собой некоторую ценность для какого-то человека или группы людей. Для кого же уменьшение риска смерти среди части населения является подобной ценностью? Начнем с самих людей, которые подвергаются этому риску.
Они вовсе не обязаны быть искушенными в исчислении рисков, уметь оперировать вероятностями и математическими ожиданиями; напротив, они вполне могут преувеличивать риски, которые у всех на слуху или окутаны завесой тайны.
Но так или иначе, поскольку люди подвержены определенным рискам, они не могут не придавать им значения; и если эти люди не чистые фаталисты, они, вероятно, должны сознавать, что сокращение статистического риска, которым подвергаются они и члены их семей, стоит того, чтобы за это заплатить. Ведь на кону стоят не только их собственные жизни, но и горе от вечной утраты для родителей, детей, супругов.
Многие из тех, для кого сокращение подобных рисков имеет значение, являются кормильцами семьи. Семья как единое целое по чисто экономическим причинам заинтересована в том, чтобы ее кормильцы были живы. Значимость для семьи человека как кормильца в отличие от значимости его жизни зависит от таких факторов, как наличие частных и государственных программ страхования и других мер по обеспечению иждивенцев.
Сам факт существования общественных и частных страховых компаний, благотворительных фондов, а также целого ряда прав, которые семья погибшего получает в случае его смерти, обусловливает наличие еще одного класса заинтересованных агентов. Речь идет об интересах всех тех людей и институтов, которые оказываются плательщиками или получателями платежей в случае смерти кого-либо.
Хотя платежи общественных и частных учреждений в точности равны полученным иждивенцами умерших трансфертам, т.е. взаимно погашаются, это вовсе не делает бессмысленным исследование таких интересов. Ведь все означенные выше платежи изменяют и расширяют круг лиц, заинтересованных в предотвращении подобных смертей.
Тот важный факт, что трансферты этого рода осуществляются в двух направлениях, не учитывается в ходе некоторых современных дискуссий о политике в области здравоохранения. Нередко утверждают, что курильщики ложатся дополнительным бременем на систему здравоохранения и что поэтому надо повышать налоги на продажу сигарет и заставлять их раскошеливаться на более высокие взносы по медицинскому страхованию. Однако при этом забывают, что со смертью типичного курильщика от рака легких общество становится богаче!
Средний возраст заболевания раком легких составляет 65 лет, и большинство больных умирает в течение одного года. В то же время средний возраст ухода мужчин на пенсию в США составляет 63 года, так что 65-летний мужчина, заболевший раком легких, теряет около пятнадцати ожидаемых лет жизни. Предполагая, что у него нет иждивенцев, и дисконтируя под 5% годовых, получаем, что с его смертью общество экономит около 50 000 дол. платежей по системе социального страхования; а если его доходы перед выходом на пенсию равнялись медианным по стране, то аналогичную сумму могут сэкономить и частные пенсионные фонды. Его смертельная болезнь вынуждает общество (в лице медицинских страховых обществ) нести лишь малую часть этих расходов, которые к тому же окажутся последними затратами на этого пациента.
Пример с раком легких демонстрирует, что финансовые вложения в продление тех жизней, которые подвергаются повышенному риску, в конечном счете могут оказаться как прибыльными, так и убыточными для общества в целом. И все же подсчитать баланс всех положительных и отрицательных финансовых последствий смерти для всех людей, заинтересованных в преждевременной кончине или продлении жизни той или иной части населения, гораздо проще, чем понять, в чем именно состоят интересы плательщиков местных и федеральных налогов, пайщиков отраслевых пенсионных фондов или владельцев полисов по страхованию жизни при наступлении страхового случая.
А ведь с точки зрения экономической политики выяснение того, кто же именно заинтересован в уменьшении (или неуменьшении) какого-то смертельного риска, может оказаться не менее важным, чем выведение алгебраической суммы интересов всех сторон.
До сих пор мы выявили два источника «ценности» увеличения продолжительности жизни: это «потребительский интерес» семьи, состоящий в ее сохранении как таковой, и внешние эффекты, которые выражаются главным образом в трансфертных платежах этой потребительской единицы или в ее пользу. Следует ли выводить баланс положительных и отрицательных трансфертов этого рода и затем прибавлять эту величину к ценности жизни с точки зрения самого индивида?
Ответ на этот вопрос зависит от цели того или иного исчисления ценности жизни. Если эта цель заключается, к примеру, в определении того, сможет ли программа по спасению человеческих жизней набрать достаточное количество голосов, то на включение определенных показателей в такую оценку могут быть наложены законодательные ограничения.
Интересы, связанные с продлением жизни, не ограничиваются перечисленными выше. Так, существуют оценки потерь валового национального продукта, вызванных смертью одного индивида. В этих работах «ценность» жизней мотоциклистов, ехавших без мотоциклетного шлема и погибших в дорожных происшествиях, приблизительно определялась как величина дисконтированного дохода, полученного на протяжении всей жизни людьми со сходными характеристиками (по большей части — молодыми людьми без иждивенцев).
Однако при таком методе оценки понять, кто же несет соответствующие потери, вовсе не так легко. Погибший мотоциклист лишает общество части потенциального ВНП, но ведь исчезает и потенциальный потребитель большей части этого продукта, т.е. сам погибший. Экономика страны как бы «не замечает» его отсутствия — с тем же успехом он мог бы, скажем, переехать в другую страну. Конечно, можно также учесть и уже уплаченные им налоги, и истощимые общественные блага, уже потребленные им, но это и так уже сделано при его жизни.
Таким образом, его уход из жизни ничего не значит с точки зрения экономики страны в целом. Сам такой подход к определению ценности утраченной жизни легко довести до абсурда, если заметить, что при небольшой экстраполяции предложенного метода [путем подсчета доходов неродившихся граждан] одни аборты «обходятся» экономике Соединенных Штатов в четверть триллиона долларов убытков каждый год.
Забота о жизни других
До сих пор проблема ценности жизни рассматривалась нами только с позиций своекорыстного интереса. Но как быть с чувством сострадания к согражданам, чья жизнь подвергается опасности; как учесть бескорыстную заинтересованность в уменьшении числа тех, кто подвергается высокому риску из-за своей бедности? Какие обязательства по обеспечению безопасности граждан ложатся на правительство и с каких позиций оно должно оценивать регулирующие или бюджетные меры, которые, как ожидается, могут спасти то или иное количество жизней?
Вопрос тем более серьезен, что многие из числа мероприятий, нацеленных на сокращение смертности, относятся к категории общественных благ. На рынке можно приобрести мотоциклетные шлемы, противопожарные датчики и ремни безопасности, но если общество заинтересовано в более эффективном лечении коронарных болезней сердца, то следует ожидать, что финансирование соответствующих медицинских исследований возьмет на себя государство (правда, не обязательно наше — в отличие от расходов, связанных с регулированием опасных видов деятельности или мерами по спасению попавших в беду, в этом случае есть шанс воспользоваться результатами, полученными в других странах).
С учетом изложенного, как же должно правительство расценивать последствия тех или иных мер, по снижению смертности — с учетом того, что такие меры требуют бюджетных расходов или заставляют граждан страны нести определенные издержки, связанные с государственным регулированием?
Для рассмотрения этого вопроса примем две предпосылки: 1) каждой семье достается одинаковая доля потенциальных выгод от принятых программ; 2) эти программы предоставляют людям разные выгоды в зависимости от возраста, богатства, профессии, состояния здоровья или места жительства. «Одинаковая доля» для каждого человека может пониматься двояко: как равное сокращение некоторого смертельного риска или как равное увеличение ожидаемой продолжительности жизни, — различие между этими двумя показателями вызывается в основном возрастом конкретного индивида.
Однако если «потенциальным пользователем» считать семью как целое, то все различия в возрасте будут усреднены; к тому же тем самым снимается проблема, следует ли считать ребенком плод в утробе матери? Предположим также для простоты, что раз ожидаемое сокращение смертности касается всех граждан в равной степени, то и связанные с ним трансфертные платежи также одинаковы для всех. Эта предпосылка, безусловно, нереалистична и вводится только из соображений краткости дальнейшего изложения.
В первом приближении вполне можно предположить, что законодатель или администратор должен подходить к программам, сокращающим смертельный риск, точно так же, как к мерам по увеличению производительности, сбережению рабочего времени, уменьшению монотонности труда, организации досуга работников или облегчению страданий больных обычными несмертельными болезнями.
В частности, можно сравнить приращение благосостояния тех, кого затрагивает сокращение смертности, с приращением их благосостояния вследствие снижения налогов или уровня цен. Как и в общем случае, ценность каждого из этих благ может отличаться для разных людей, даже если программа по сокращению смертности трактует всех одинаково. В этом отношении сокращение смертельного риска не отличается от остальных благ.
Отличие такого блага, как спасение жизни, от всех остальных заключается в другом: очень маловероятно, что те, кто выигрывает от снижения и без того очень небольших рисков смертельных исходов, при необходимости окажутся в состоянии адекватно определить ценность для них этого блага. Публичные слушания о целесообразности установления светофоров, организованные с тем, чтобы выявить их ценность в деньгах, выглядят куда естественнее, когда назначение светофоров сводится к предотвращению дорожных пробок, чем когда они нужны прежде всего для спасения жизней детей.
С другой стороны, стоит принять тот принцип, что если за сокращение смертности все платят поровну, то и все положительные эффекты принятых мер должны быть пропорциональны количеству спасенных жизней (или, если угодно, количеству спасенных лет жизни, см. ниже), — это позволит сэкономить на сборе информации. В самом деле, если спасенные жизни ценятся одинаково вне зависимости оттого, были ли они спасены вследствие установки светофоров, исследований в области борьбы с раковыми заболеваниями или более эффективной работы полиции по предотвращению преступлений против личности, то любая достоверная оценка «ценности спасенной жизни» может использоваться повторно без дополнительных обоснований (если, конечно, состав населения на данной территории не слишком сильно изменился с тех пор, как была проведена такая оценка).
Верно, что оценки такого рода производятся нечасто (если производились где-либо вообще), но то же самое можно сказать, например, об экономической ценности уменьшения шума: отсутствие оценок и в том и в другом случае нельзя относить к недостаткам теории.
Настоящие трудности возникают тогда, когда разные люди имеют неодинаковые возможности воспользоваться плодами подобной программы; особенно тогда, когда в мерах по снижению риска заинтересованы прежде всего люди бедные или по воле случая оказавшиеся близко от места какого-либо опасного вида деятельности.
Тогда разворачиваются всем хорошо известные дискуссии: экономисты, как правило, утверждают, что если те, кто выиграет от сокращения подобных рисков, собираются оплачивать соответствующие программы, то решающее значение имеют именно их оценки. И хотя выявить подлинные оценки нелегко, но можно полагать, что бедные люди оценят сокращение риска по сравнению с другим благами, которые можно купить за деньги, ниже, чем богатые.
Отсюда один шаг до следующего заключения: если увеличение безопасности для бедных все же происходит за счет богатых, то бедные должны иметь право вместо сокращения опасного для их жизни риска потребовать наличные деньги, которые они смогут потратить по своему усмотрению на более ценные для них вещи. Вместе с тем по чисто институциональным причинам средства, предназначенные для сокращения смертельных рисков, редко когда могут быть потрачены каким- либо альтернативным образом, даже если он более желателен для тех, кому адресованы соответствующие программы.
На этот аргумент экономической теории трудно что-либо возразить. В тот момент, когда «Титаник» столкнулся с айсбергом, спасательные шлюпки были предусмотрены только для первого и туристического классов — предполагалось, что пассажиры низших категорий должны пойти ко дну вместе с кораблем. Хотя такое решение было эффективным с экономической точки зрения, это еще не делает его привлекательным.
И даже если бы для бедных людей были устроены специальные рейсы на переполненных кораблях без первого класса и без спасательных шлюпок, — все равно и это решение легко признать недопустимым, причем на таких основаниях, которые нелегко опровергнуть простой ссылкой на экономическую эффективность.
Несколько технических вопросов
Жизнь или риск. Хотя в центре нашего внимания находится проблема сокращения риска, в рамках этой темы напрашивается и другой поворот, а именно проблема ценности спасенной жизни. Если индивид ежегодно платит 100 дол. (или из его заработной платы вычитается аналогичная сумма) за сокращение некоторого смертельного для его жизни риска с 1: 10 000 до 1: 20 000 шансов в год (т.е. на 1: 10 000), отсюда легко вывести, что он «оценивает свою собственную жизнь» в 2 млн. дол. Это утверждение звучит так, как будто бы индивид перед лицом смерти соглашается расстаться с 2 млн. с тем, чтобы остаться в живых.
Мы, однако, вовсе не имеем в виду такой вывод (который, кстати, и не следует из экономического анализа малых рисков: если, к примеру, платеж за уменьшение риска вырастет со 100 до 100 000 дол. в год, то скажется эффект дохода и «оценку жизни» во всяком случае придется пересмотреть). Наше утверждение означает, что 20 000 одинаковых индивидов, в равной степени подверженных риску, в сумме согласны заплатить 2 млн за отмену смертного приговора кому-то одному из их числа (кому именно — остается неизвестным в момент платежа).
Заимствуя термин, традиционно используемый для обозначения единицы измерения неполной занятости — «эквивалент полной занятости» ЭПЗ (FTE — full-time equivalent), можно сказать, что наш индивид оценивает сокращение риска для его жизни в 2 млн за ЭПЖ «эквивалент полной жизни» (FLE — full life equivalent).
Спасенные годы жизни. «Спасение жизни» посредством снижения какого-то смертельного риска, разумеется, означает только продление жизни — рано или поздно каждый человек умирает. Поэтому вместо оценки стоимости спасенной «жизни» разумно оценивать «спасенный год жизни». Однако не следует забывать, что разные годы спасенной таким образом жизни будут иметь разную ценность.
Именно с учетом этого обстоятельства были предложены различные индексы «лет жизни, скорректированных на их качество». Использование одного из этих показателей исключает использование другого, мы можем придавать молодым годам больший вес, чем годам в старости, или измерять полученную выгоду в дополнительных годах жизни.
Страхование. Возможность застраховать свою жизнь должна оказывать серьезное воздействие на ценность сокращения риска с точки зрения того, кто является кормильцем семьи. Если дом или ферма представляет собой все богатство индивида, то при отсутствии возможности застраховать это имущество от пожара владелец может пойти на колоссальные и неэффективные вложения средств в противопожарную безопасность.
Аналогично, если страхование жизни недоступно, то молодые родители тройни, по-видимому, также должны любой ценой избегать риска смерти детей. По этой причине любые институты, гарантирующие благосостояние иждивенцев, оставшихся после смерти кормильца, имеют шанс предотвратить неэффективные инвестиции в продление его жизни. Эта ситуация сходна со случаем, когда одинокие старики делают неэффективные совместные инвестиции в продление жизней друг друга за счет накопленного состояния, которое они все равно потеряют в случае смерти. В этом случае удачным контрактным решением является пожизненная рента для каждого из них.
Риск и страх смерти. Помимо собственно спасения жизней, устранение некоторых смертельных рисков способно уменьшить страх смерти в обществе в целом. Страх смерти присущ людям не только в момент гибели — он не чужд и тем, кто остается жить. По этой причине включение такого фактора, как «уменьшение страха перед смертью», отдельной строкой в перечень положительных эффектов снижения риска смерти не будет двойным счетом. Однако, как следует из ряда исследований, страх смерти не всегда пропорционален действительному риску.
Отчасти опасения людей связаны с психологическими раздражителями (например, историями о насилии на ночных улицах), напоминающими людям об опасности. С этим обстоятельством связаны два вопроса политического характера. Один из них можно сформулировать так: не следует ли правительству разумно и мудро распределить усилия по снижению риска, уделив непропорционально большее внимание тем рискам, которые вызывают особую озабоченность в обществе?
Фактически речь идет о затрате в этих случаях больших удельных средств на спасение одной жизни — подобно тому, как если бы к лечению неопасных для жизни болезней подходили бы с той же меркой, как и к лечению смертельно опасных болезней. Эта мера может быть оправдана, поскольку в тех случаях, о которых идет речь, ощущение угрозы смерти по своему отрицательному воздействию на благосостояние сопоставимо с самой смертью.
Второй вопрос состоит в том, не следует ли правительству направить ресурсы на уменьшение тех рисков, которых люди боятся больше всего, даже если оно располагает данными, свидетельствующими о том, что эти страхи вызваны скорее чрезмерным воображением, чем реальным положением дел.
Очевидно, в этом случае могут иметь место два подхода. Один из них таков: граждане страны сильно преувеличивают какой-то риск (отравления пищевыми добавками, радиоактивного заражения, насилия на ночных улицах), а правительство знает, что эти представления людей попросту ошибочны, и не принимает никаких специальных мер.
Второй подход предполагает, что предпочтения граждан не ограничиваются максимизацией ожидаемой продолжительности жизни, но включают в себя нечто большее. Тогда правительство должно признать, что определенные опасности (может быть, те, которые больше всего волнуют население) заслуживают устранения в большей степени, чем остальные.
Дисконтирование. Многие мероприятия по обеспечению безопасности или сокращению смертности в будущем требуют инвестиций в настоящем. (Заметим, что обеспечение безопасности в будущем и сокращение будущей смертности — это не одно и то же: так, контакт с асбестом или радиоактивное облучение увеличивают вероятность раковых заболеваний несколько десятилетий спустя.) Возникает проблема дисконтирования: надо ли оценивать жизнь, спасенную через двадцать или сто лет, ниже, чем жизнь, спасенную сегодня?
Снова встает вопрос: кто будет оценивать? Видимо, можно ожидать, что наши современники, которым сегодня предложат оплатить предотвращение смерти через сто лет, проявят меньшую заинтересованность, чем если им предложат профинансировать спасение жизни в настоящее время, когда это может коснуться их самих или членов их семей. Аналогичного отношения естественно ожидать в том случае, если кому-то предложат оплатить программу спасения жизней на другом конце земли: раз люди никак не смогут воспользоваться ее плодами, они будут рассматривать свое вложение как благотворительность, а не как заботу о личной безопасности, а значит, могут проявить меньшую заинтересованность.
Но ведь многие программы по обеспечению безопасности и охране здоровья появились именно по мотивам благотворительности, т.е. были инициированы теми людьми, которые никак не рассчитывали воспользоваться их плодами. Следует ли вообще дисконтировать будущие спасенные жизни в этом случае? Можно привести ряд экономических аргументов в пользу того, чтобы дисконтировать не сами «жизни», а вмененную денежную ценность жизней, спасенных в будущем ценой определенных затрат в настоящем.
Если стоимость спасенных жизней не дисконтировать, то первые два аргумента вместе означают, что предельная отдача от спасения будущих жизней выше, чем от спасения жизней в настоящем, и поэтому все ресурсы, предназначенные на эти цели, должны перемещаться в будущее до тех пор, пока предельные издержки спасения будущих жизней не сравняются с предельными издержками в настоящем.
Тот факт, что ничего подобного в действительности не происходит, можно считать свидетельством в пользу того, что люди дисконтируют будущие жизни, даже если сами они не отдают себе в этом отчет.
Неявные оценки. Нередко утверждают, что достаточно лишь взглянуть на неявные оценки, находящие отражение в проводимой социальной политике, чтобы «убедиться» в том, что «наше общество» считает человеческую жизнь ценностью. В Соединенных Штатах ежегодно проводятся сотни тысяч операций коронарного шунтирования стоимостью 25 000 дол. каждая. Большая часть этих операций делается в надежде продлить человеческую жизнь.
Поскольку соответствующие хирургические технологии появились только в 1970-е годы, имеющиеся данные не позволяют делать окончательных выводов об их влиянии на продолжительность жизни, однако в среднем, по-видимому, эти операции вряд ли продлевают ее больше чем на один год. (Некоторые исследования отрицают всякий положительный эффект.)
Следовательно, подвергаясь таким операциям, американцы неявно признают, что за продление собственной жизни на один год они согласны платить не менее 25 000 дол. Если исходить из этой цифры, то спасение 65-летнего человека от рака легких при дисконтировании под 5% годовых должно оцениваться в 250 000 дол., а предотвращение смерти молодого мотоциклиста — в 500 000 дол. Возможно, эти цифры выглядят приемлемо, однако они ни в коей мере не означают, что среднее увеличение продолжительности жизни как следствие операции коронарного шунтирования действительно должно оцениваться в ту сумму, какую за него платят.
Исследования рынка. Отдельную область исследований составляет изучение того, как соотносятся для представителей различных профессий и отраслей различия в заработной плате и различия в уровнях риска (оцениваемые как смертность от несчастных случаев на работе и частота смертельно опасных профессиональных заболеваний). Эконометрический анализ позволил оценить неявные ЭПЖ с точки зрения самих работников, т.е. измерить тот доход, которого они лишаются, меняя свои профессии на менее опасные.
В ценах 1980 г. неявные ЭПЖ колебались в диапазоне от 1 млн. до 5 млн. дол., при том, что у представителей профессий, связанных с максимальным риском, неявный ЭПЖ оказался ниже 1 млн. Расхождения в оценках отчасти связаны с различиями в источниках данных и в методологии расчетов. И, тем не менее, представляется вероятным, что они отражают и личностные характеристики представителей тех или иных профессий, в частности их готовность «обменивать» деньги на риск умереть, с вытекающим отсюда распределением по более и менее рискованным профессиям.