Чтобы охарактеризовать Чикагскую школу экономической теории, нам понадобится очертить круг относящихся к ней идей и людей. С нашим выбором, возможно, многие не согласятся. Он был сделан исходя из эвристических соображений для того, чтобы облегчить наш рассказ. Но мы признаем, что могут существовать альтернативные версии этой истории, для которых лучше подошла бы какая-то другая демаркация границ Чикагской школы. Мы же будем считать, что так называемая Чикагская школа существует при экономическом факультете Чикагского университета примерно с 1930 г. до настоящего времени (1985).
Однако логично было бы включить в нее и многих экономистов, работающих в Высшей школе бизнеса того же университета, а также экономистов и экономистов-правовиков с юридического факультета. Поскольку выпускники Чикагского университета сохраняют верность идеям Школы, ее влияние простирается далеко за пределы Чикаго, на факультеты других университетов, государственную службу, органы юстиции и частные фирмы; кроме того, оно выходит далеко за пределы США.
Поскольку мы решили вести отсчет истории школы с 1930 г., приходится исключить из нее многих прославленных экономистов, работавших в Чикагском университете до того времени, таких, например, как Торстейн Веблен, Уэсли Митчелл, Дж. М. Кларк, Дж. Лоренс Лафлин, К.О. Харди. Ни один из этих профессоров не был типичным представителем Чикагской школы в том виде, как мы понимаем ее в данной статье.
Если совсем коротко, основными чертами последователей Чикагской школы являются: 1) вера в возможность объяснить наблюдаемое экономическое поведение с помощью неоклассической теории цен и 2) вера в эффективность свободных рынков как инструмента аллокации ресурсов и распределения дохода. С пунктом 2 коррелирует и их тяга к минимизации роли государства в экономической деятельности.
Прежде чем мы перейдем к развернутому описанию этих характеристик, уместно будет провести небольшой экскурс в историю школы, которую мы предлагаем разделить на 3 периода:
В период становления на экономическом факультете Чикагского университета можно было найти приверженцев разных взглядов как на методологию экономических исследований, так и на то, какой должна быть экономическая политика государства. Институционалистские взгляды были широко распространены в рядах факультетской профессуры; студенты, являющиеся приверженцами институционализма, преобладали и среди выпускников.
Среди известных институционалистов были специалисты по экономике труда Х.А. Миллис и Пол Дуглас (во всяком случае, в одной своей ипостаси), экономисты-историки Джон У. Неф и К.У. Райт, а также Саймон Лиленд — специалист по государственным финансам, который в течение долгого времени был деканом факультета.
Как и другие факультеты общественных наук Чикагского университета, экономический факультет самым активным образом занимался разработкой находящихся тогда в зачаточном состоянии так называемых количественных методов анализа. Ведущими специалистами по количественным методам были Генри Шульц — первопроходец в области изучения статистических кривых спроса, который читал в магистратуре лекции по математической экономике и математической статистике, а также Пол Дуглас, который в 20-е и 30-е годы был ведущей фигурой в области оценки производственных функций и измерения реальной зарплаты и стоимости жизни.
Однако общепризнанными отцами-основателями Чикагской школы считаются Фрэнк Найт и Джейкоб Вайнер. Оба они увлекались историей экономической мысли, и оба были, по большому счету, приверженцами неоклассической теории цены. Однако их научные стили и темпераменты были совершенно различны и близких отношений между ними не сложилось. Если не считать интереса к истории экономической мысли, Вайнер был в первую очередь теоретиком-прикладником, специалистом по международной торговле и смежным вопросам теории денег. Найт же работал в основном над концептуальными предпосылками неоклассической теории цены и главной своей задачей считал внесение ясности и стройности в ее логическую структуру.
Особенности темперамента и научных интересов Найта сделали его непревзойденным критиком как идей, так и их авторов. В результате между ним и Дугласом с Шульцем возникли серьезные трения. Не упоминая личных моментов, скажем лишь, что Найт был категорически против экспансии количественных методов в экономике и очень откровенно высказывал свое мнение как по этому, так и по всем другим вопросам.
Вайнер же, напротив, довольно благосклонно относился к тем целям, которые ставили перед собой сторонники количественных методов, хотя и считал, что достичь их не удастся, — по крайней мере, в обозримом будущем. Благосклонному отношению Вайнера к количественным методам во многом способствовал сильный эмпирический уклон его собственных исследований, хотя и дружеские отношения с Дугласом и Шульцем тоже вполне могли сыграть свою роль. Найт же занимался чисто теоретическими исследованиями, связанными с теорией капитала, риском, неопределенностью, общественными издержками и т.д., которые не требовали ни эмпирической проверки, ни знакомства с работами, в которых бы предлагались методы ее проведения.
В результате между Найтом и Дугласом с Шульцем постоянно возникали конфликты, а отголоски их научных разногласий с Вайнером нередко доносились и до студентов, когда то один, то другой вставляли в адрес друг друга какие-нибудь колкости на лекциях. Отношения между Найтом и Вайнером были вполне корректными, но не более того.
Общим для Найта и Вайнера была их непоколебимая верность основным принципам неоклассической теории цены и неприятие таких теоретических новинок 30-х годов, как теория монополистической конкуренции и «Общая теория» Кейнса. Подобная теоретическая непоколебимость отличала и их неприятие идей государственного вмешательства в программе Нового курса и кейнсианской политики полной занятости, относящейся к более позднему периоду. Впрочем, Вайнер, активно консультировавший в то время правительство, к Новому курсу относился не настолько отрицательно, как Найт и его ученики. И все же между взглядами Найта и Вайнера, с одной стороны, и такими горячими сторонниками Нового курса, как Дуглас, Шульц и некоторые из институционалистов, существовали принципиальные различия.
Благодаря тому что на факультете сосуществовали столь различные точки зрения на методологию экономической теории и экономическую политику государства, студентам удавалось услышать разные мнения и избежать конформизма. Но, несмотря на все эти разногласия, большинство преподавательского состава все же сумело выработать единый набор требований, предъявляемых к соискателям докторской степени, в котором главное внимание уделялось умению правильно применять теорию цены. Эти требования для 30-х годов были совершенно необычны, и стремление соответствовать им в немалой степени способствовало формированию у студентов стойкого убеждения, что главное в их предмете — это теория цены.
Самое важное из требований заключалось в том, что все без исключения соискатели докторской степени должны были сдать предварительные экзамены по теории цены и по теории денег. Экзамены эти были чрезвычайно трудны, и многие с первого раза их не сдавали. Даже при второй и третьей попытке вероятность «срезаться» была довольно высока и некоторые студенты не смогли (и до сих пор не могут) преодолеть этот рубеж на пути к заветной степени. Для большинства аспирантов единственной надеждой успешно сдать экзамен, было вызубрить от корки до корки весь материал, читавшийся на лекциях, особенно по основному курсу теории цены (номер в расписании — 301), и ответы на билеты прошлых лет.
Вот уже более полувека необходимость готовиться к сессиям и докторским экзаменам, особенно к экзаменам по теории цены, формирует дисциплинарно-культурные штампы и стереотипы поведения выпускников Чикагского университета. Экзаменационные вопросы служат примерами научных проблем, а пятерка за ответ — образцом научного успеха. Студенты приучаются к тому, что для научного успеха необходимо выявить все элементы проблемы, выяснить, о каких количествах, ценах и функциональных связях между ними идет речь, а успешное решение задачи равнозначно применению теории на практике.
Хотя конкретное содержание экзаменационных билетов менялось вместе с развитием науки, базовая парадигма оставалась, по существу, прежней: экономические явления следует рассматривать в первую очередь как результат решений о тех или иных количествах, принимаемых стремящимися к оптимуму индивидами на основании данных рыночных цен. Эти решения (о количествах) координируются через рынки, цены на которых устанавливаются таким образом, чтобы величины спроса равнялись величинам предложения.
Конечно, студенты были в разной мере способны воспринять идеи теории цены, и сопротивление этим идеям в 30-е годы было, вероятно, сильнее, чем в более поздние времена. Тем не менее, все студенты факультета независимо от их конкретной специальности обязаны были усвоить и научиться практически применять довольно большие объемы экономической теории. В 80-х годах подобное умение никого уже не удивляет, но в 30-е годы оно было редкостью, и именно по этому признаку отличали выпускников Чикагского университета — особенно в прикладных областях — от всех прочих экономистов.
Несмотря на общие основы их подготовки, аспиранты, как и в других учебных заведениях, имели склонность примыкать к тому или иному преподавателю, обычно к своему научному руководителю. Таким образом, вокруг каждой из основных фигур на факультете «группировалась» своя группа аспирантов.
Одна из таких групп, сложившаяся вокруг Найта в середине 30-х годов, сыграла особо важную роль в истории Чикагской школы. Ключевыми фигурами в этой группе были Милтон Фридмен, Джордж Стиглер и У. Аллен Уоллис. Группа поддерживала тесные дружеские отношения с двумя молодыми преподавателями — Генри Саймонсом и Аароном Директором, которые тоже были птенцами найтовского гнезда. Членом этой группы была и сестра Директора Роза, которая позже вышла замуж за Милтона Фридмена.
Именно эта группа навела мосты между поколениями и обеспечила ту преемственность научной традиции, которая и получила название «Чикагская школа». Хотя они любили Найта и были преданы ему, научный стиль Фридмена, Стиглера и других очень отличался от научного стиля Найта.
Все они были отъявленными эмпириками с явной склонностью к применению количественных методов для проверки теоретических постулатов. Своим эмпирическим уклоном и интересом к проблемам «реальной жизни» они стояли намного ближе к Вайнеру, нежели к Найту, но все равно считали себя приверженцами последнего.
Отчасти из-за той важной роли, которую играл Генри Саймоне в обучении теории студентов и бакалавриата, и магистратуры (причем еще не известно, у кого была хуже подготовка) в 30-х годах и вплоть до своей безвременной кончины в 1946 г., он оказал значительное влияние на выпускников Чикагского университета. Но помнят его в основном как автора очерков по экономической политике, которые стали своего рода манифестом взглядов Чикагской школы того периода, соответствующих принципам laissez faire.
Взгляды Саймонса имели ярко выраженный популистский оттенок, который у более поздних адептов Чикагской школы уже не встречается. Например, он одобрял вмешательство государства для сокращения размера крупных предприятий и профсоюзов. В тех случаях, где сокращение размеров грозило падением эффективности — например, в случае «естественных монополий», — Саймоне предлагал такие предприятия передавать непосредственно в государственную собственность. В отличие от более поздних представителей Чикагской школы Саймоне также решительно поддерживал прогрессивное налогообложение, способствующее более уравнительному распределению доходов.
Наконец, Саймоне предложил ввести 100-процентную норму резервного покрытия вкладов до востребования и ограничить свободу Федеральной резервной системы в сфере кредитно-денежной политики за счет введения четких правил, направленных на стабилизацию уровня цен. В этом он выступил прямым предшественником чикагского монетаризма в том виде, в каком он позже был разработан Фридменом и его учениками.
Исторически сложилось так, что Фридмен, Сгиглер и Уоллис оказались не только наследниками научной традиции, но и непосредственными преемниками Найта и Вайнера. Но повесть о Чикагской школе не имела бы того колорита, если бы смена поколении в ней происходила путем передачи эстафеты от старшего поколения к лучшим своим ученикам. Не тут-то было! Накануне Второй мировой войны на экономическом факультете и (наверное) у администрации университета возникла серьезная озабоченность по поводу того, что Чикагский университет не может похвастаться ни одним громким именем, связанным с новыми теоретическими разработками того времени, а именно — теорией несовершенной конкуренции и кейнсианской макроэкономической теорией.
Чтобы поправить дело, в 1938 г. на должность старшего преподавателя взяли Оскара Ланге. В то время он был известен не только своими работами, развивающими «Общую теорию» Кейнса и в особенности ее возможные связи с теорией общего равновесия. Он был одним из ведущих участников дискуссии о возможностях рыночного социализма и его преимуществах (или недостатках) с точки зрения эффективности по сравнению с капитализмом свободной конкуренции. Кроме того, он был автором целого ряда интересных работ по математической экономике и смог обеспечить поддержку Генри Шульцу как по этой части, так и по части математической статистики.
Поскольку Ланге был социалистом, причем политически активным и никогда не скрывавшим своих взглядов, идеи laissez-faire ему были совершенно чужды. То, что он мог сохранять дружеские отношения практически со всеми своими коллегами, свидетельствовало как о его собственном такте, так и об их терпимости к инакомыслию. Ну и, разумеется, было совсем не случайно, что главный социалист Чикагской школы оказался именно рыночным социалистом.
Через несколько месяцев после назначения Ланге Генри Шульц погиб в автомобильной катастрофе и Ланге остался единственным экономистом-математиком на факультете. Не прошло и года, как эта потеря усугубилась частичным отходом Дугласа от академической деятельности ради политической карьеры. Еще чуть позже, когда началась Вторая мировая война, Вайнера стали постоянно приглашать в качестве консультанта в Вашингтон, и в 1945 г. он уволился и перешел в Принстон.
После всех этих пертурбаций факультет пришлось буквально воссоздавать заново. Процесс перестройки начался еще в годы войны, и Ланге играл в нем ведущую роль. Он стремился привлекать экономистов, идущих в авангарде теоретических исследований того времени, особенно в области применения математических методов в экономике. Не сумев переманить Аббу Лернера, который был его первой кандидатурой, он с готовностью принял на работу Джейкоба Маршака, и некоторое время спустя они уже вместе подбирали новых людей как для факультета, так и для Комиссии Каулза, которая в 1938 г. базировалась при Чикагском университете. Сотрудничество внезапно прервалось в 1945 г., когда Ланге восстановил свое польское гражданство и был назначен послом Польши в США. Впоследствии он занимал и другие высокие посты в правительстве социалистической Польши.
В годы войны на факультет пришел работать Т.У. Шульц из университета штата Айова. Он был одним из ведущих специалистов по экономике сельского хозяйства и в скором времени возглавил факультет, так что в течение следующих двух десятилетий влияние его было очень большим. Помимо Шульца, в 1946 г. на факультет пришел Ллойд Метцлер, который преподавал международную торговлю, и еще ряд молодых теоретиков и эконометриков, в основном из Комиссии Каулза. По какому бы принципу ни проводился отбор, все эти новые назначения послужили своего рода противовесом ставшим примерно в то же время профессорами Фридмену (экономический факультет) и Уоллису (Школа бизнеса).
Между Фридменом, Уоллисом и их сторонниками, с одной стороны, и людьми из Комиссии Каулза, с другой, началась борьба за научное превосходство и институциональный контроль. Эта борьба продлилась до начала 1950-х годов и завершилась лишь в 1953 г., когда Ллойд Метцлер частично отошел от дел (по состоянию здоровья), а Комиссия Каулза перебазировалась в Йельский университет. Из этой борьбы экономический факультет Чикагского университета вышел если и не монолитным коллективом, то, во всяком случае, коллективом, имеющим свой характерный научный стиль, отличающий его от большинства других научных школ.
В позитивной экономической теории стиль этот выражался в том, что роль совокупного эффективного спроса в качестве объясняющей переменной отодвигалась на второй план, а главное место отводилось структуре относительных цен и ее «искажениям». В экономической политике он был связан с пропагандой преимуществ, которые имеет формирование цен в результате действия рыночных сил, над мерами государственного регулирования. По сути, Чикагская школа 50-х и 60-х представляла собой продолжение идей кружка Найта 30-х годов. Действительно, все первые лица того кружка, а именно Фридмен, Стиглер и Уоллис, стали ведущими теоретиками Чикагской школы на этом новом этапе. Кроме того, они сознательно стремились развивать и укреплять традиции, сохранять преемственность.
Тесные дружеские отношения, которые найтовцы поддерживали между собой более полувека, еще больше укрепили общие элементы их мировоззрений и помогли не обращать внимания на те моменты (подчас существенные), по которым имелись разногласия как между ними самими, так и между ними и другими учеными. Как мы уже говорили, Фридмен, Стиглер и Уоллис, подобно большинству чикагских экономистов их собственного и последующих поколений, твердо верят в использование статистических данных и методов для проверки экономических теорий.
В этом их отличие от Найта, Саймонса, Джеймса Бьюкенена, Рональда Коуза и других представителей меньшинства экономистов, связанных с Чикагским университетом в качестве магистрантов, аспирантов или преподавателей, которые считали (по разным причинам), что обоснованность экономической теории должна проверяться не столько тем, насколько выводы этой теории соответствуют эмпирическим наблюдениям, сколько ее интуитивной привлекательностью и/или соответствием некоторому набору аксиом.
Второе разногласие касается совместимости рекомендаций по экономической политике, в какой бы форме они ни выражались, с методологией позитивной экономической теории. Самое известное общее описание этой методологии дано Фридменом (Фридмен, 1994). Согласно этой методологии объяснения экономического поведения следует давать исходя из модели принятия индивидуальных решений об аллокации ресурсов (из альтернативных вариантов их использования) таким образом, чтобы максимизировать полезность с учетом ограничений, налагаемых рыночными ценами и наличием ресурсов. Предполагается, что рыночные цены устанавливаются на таком уровне, что величины спроса и предложения по каждому из товаров совпадают.
Данная методология традиционно применялась экономистами-неоклассиками, имеющими склонность к решениям в духе laissez-faire, причем ее естественным дополнением являлась пропаганда такой государственной политики, которая была бы направлена на достижение этой цели. Однако в конце 60-х годов группа чикагских экономистов во главе со Стиглером (который в 1958 г. вернулся в Чикаго в качестве Уолгриновского профессора и стал работать одновременно и на экономическом факультете, и в Школе бизнеса) попробовала применять инструменты экономического анализа для исследования факторов, от которых зависит принятие тех или иных политических мер, в том числе мер государственного вмешательства в аллокацию ресурсов.
Таким образом, анализ регулятивной и налоговой деятельности государства впервые был проведен не просто для того, чтобы показать отрицательное воздействие этого вмешательства на экономическую эффективность, но в первую очередь для того, чтобы объяснить причины принимаемых мер функционированием «политических рынков», где эти меры выступают объектом торга.
Представ в этом новом свете, многие виды государственного вмешательства, которые традиционно считались вредными, наносящими ущерб экономической эффективности — например, таможенные тарифы, — потребовали полного переосмысления. К ресурсам, которыми располагает экономический субъект, следует относить не только товары и услуги, которые он приобретает на традиционных рынках, но и его политическое влияние (чем бы оно ни измерялось).
В этом случае меры государственного вмешательства предстают не какими-то привносимыми извне помехами, а эндогенным результатом политико-экономического процесса, отражающего обеспеченность лиц, принимающих решения, не только экономическими, но и политическими ресурсами. Если смотреть на дело таким образом, то критиковать политические решения имеет не больше смысла, чем критиковать покупателей за то, что они покупают не то, что нужно, — ведь и потребительский, и политический выбор являются результатом свободного волеизъявления собственников ресурсов.
Все это говорится здесь не для того, чтобы у читателя создалось впечатление, что политико-экономическое крыло чикагских экономистов утратило интерес к laissez-faire. Напротив, неприятие Стиглером и его сторонниками государственного вмешательства (в частности, регулирования) сегодня сильно, как никогда. Среди видных сторонников дерегулирования, заявивших о себе в последнее десятилетие, есть много экономистов и юристов, когда-то входивших в группу чикагских ученых, изучавших проблемы экономики и права.
Однако противоречие между призывами к реформам и позитивным анализом того самого политического процесса, через который эти реформы должны осуществляться, представляет собой постоянную экзистенциальную проблему для наследников чикагской традиции. Все они прекрасно знают, что такая проблема существует, но до поры до времени воздерживаются от открытых споров и выяснения отношений и относятся к деятельности тех, кто занимается выработкой рекомендаций для политиков, как к некоторому хобби.
Но политическая наука — это лишь одна из областей, куда проникла Чикагская школа за последние четверть века. Еще с начала 40-х годов и особенно в последние два десятилетия, когда это направление возглавил Ричард Познер, значительное место в исследованиях как чикагских экономистов, так и юристов занял экономический анализ правовых институтов.
Кроме того, важной составной частью исследований проблем народонаселения, брака, разводов и структуры семьи стал экономический анализ семьи, отправной точкой которого служит теория предложения труда. Разработка этого направления бросила вызов социологическим и психологическим объяснениям на территории, которую у этих наук никто ранее не оспаривал. Наконец, нельзя не упомянуть и теорию человеческого капитала, которая оказала значительное влияние на исследования в области образования.
Для удобства мы датируем эту фазу «междисциплинарного империализма» в развитии Чикагской школы периодом с начала 1960-х годов по настоящее время. Однако на самом деле она уходит своими корнями в 30-е годы, поскольку уже тогда у чикагцев возникла, по крайней мере в устной традиции, склонность к применению методов и концепций, свойственных теории цены, к самым, казалось бы, неподходящим ситуациям, и они получали большое удовлетворение, когда видели, как разительно отличались полученные ими результаты от традиционных представлений. С этой их склонностью тесно коррелировала еще одна, а именно — не принимать никаких иных объяснений поведения, кроме тех, которые исходят из максимизации полезности индивидуальными участниками рынка, координируемой равновесными ценами.
Однако где-то до середины 50-х годов данный аспект чикагской парадигмы, который мы называем здесь «междисциплинарным империализмом», оставался как бы на втором плане, а на первом месте стояла защита целостности неоклассической теории цены от нападок кейнсианцев на макроуровне и от попыток различных теоретиков несовершенной конкуренции дать альтернативные варианты объяснений на микроуровне. Мощная контратака чикагцев на «Общую теорию» привела к возрождению неоклассической монетарной теории в усовершенствованном и эмпирически проверяемом варианте; это возрождение связано с работой Милтона Фридмена (1956).
Борьбу за реабилитацию модели совершенной конкуренции в качестве основной модели для объяснения относительных цен возглавил Стиглер (1968, 1970). Эта борьба породила обширную теоретическую и эмпирическую литературу по вопросам организации отрасли. Начавшиеся в те годы споры — как по проблемам структуры отрасли, так и по монетарной макротеории — не стихают и по сей день, причем участвующих в них чикагцев отличает верность позициям Фридмена и Стиглера четвертьвековой давности. Однако в 70-х и 80-х на передний план вышли новые сюжеты, потеснив предметы вышеупомянутой полемики.
Попытки Чикагской школы вырваться за традиционные границы экономической науки начались где-то в середине или конце 50-х годов. Одними из первых этот прорыв удалось совершить X. Дж. Льюису, применившему теорию цены к «спросу на членство в профсоюзе и его предложению», и Г. Беккеру, написавшему диссертацию о расовой дискриминации.
Как мы уже говорили, в 60-х и 70-х годах их примеру последовали другие. Многие из этих авторов ограничивались тем, что более или менее прямолинейно применяли традиционные подходы теории цены к новым проблемам, однако анализ времени как экономического ресурса позволил значительно развить и улучшить теорию потребительского поведения.
Анализ времени связан также с методологической тенденцией отказываться от ссылок на разницу во вкусах (в том числе на различие привычек, мнений и представлений о «вкусах») для объяснения индивидуальных различий в поведении субъектов. В основе такого отказа лежит идея о том, что: 1) все, что, на первый взгляд, кажется разницей во вкусах, на поверку обычно сводится к разнице издержек; 2) утверждения относительно разницы издержек проверить эмпирически гораздо легче, чем разницу во вкусах. Хотя этот методологический принцип многие критиковали как в Чикаго, так и в других местах, он нашел свое применение во многих ныне ведущихся исследованиях, особенно там, где необходимо учитывать стоимость времени.
Отдельное направление экспансии возникло в области финансов. Вопрос о том, входила ли эта область в сферу экономической теории до 1960-х, мы предпочитаем не поднимать. Но бесспорно то, что до теоретического прорыва, начало которому было положено знаменитой работой Модильяни и Миллера (1958) о зависимости между стоимостью акций и дивидендами, теория корпоративных финансов, цен активов, рисков и пр. имела в лучшем случае лишь отдаленное отношение к теории цены.
В результате новых исследований ситуация полностью изменилась, и в середине 1980-х годов так называемая модель формирования цен на капитальные активы стала связующим звеном, объединившим в единое целое теорию цен ценных бумаг, теорию структуры активов фирмы и теорию заработной платы через исследование оплаты труда высших менеджеров.
Главная идея, лежащая в основе всех этих новых подходов, заключается в том, что если абстрагироваться от трансакционных издержек, в среднем ни одна возможность для получения арбитражной выгоды не остается упущенной. Из этого, в частности, следует, что «бесплатного обеда не бывает», а также, что невозможно найти специфицируемый алгоритм, который позволил бы владельцу ресурсов на базе общедоступной информации строить настолько точные прогнозы движения цен, чтобы получать выгоду от сделок. Последний вывод равносилен так называемой гипотезе эффективных рынков.
Хотя эффективные рынки и рациональные ожидания — это, строго говоря, не совсем одно и то же, гипотеза эффективных рынков всегда соответствует поведению, основанному на рациональных ожиданиях, а другим моделям ожиданий не противоречит только в том случае, если предполагается корреляция ошибок прогноза разных индивидов.
Кроме того, если ожидания рациональны, то независимо от того, каким образом они складываются, никакие ссылки на другие переменные, оказывающие свое действие через ожидания, не помогут улучшить объяснение относительных цен и количеств, которое дает неоклассическая теория. А раз так, то отпадает всякая необходимость введения в круг рассмотрения экономической теории каких-либо дополнительных переменных, отражающих психологические или социологические факторы, которые влияют на принятие решения через ожидания. Очевидно, что такая теория ожиданий является сильным аргументом в пользу экономической теории, укрепляющим ее позиции в междисциплинарной конкуренции.
Надо сказать, что родиной взаимосвязанных идей рациональных ожиданий и эффективных рынков был не Чикагский университет, а Университет Карнеги — Меллона и высказаны они были впервые в работах Мута и Модильяни — Миллера. Однако идеи эти были настолько созвучны идеям Чикагской школы, что прижились и расцвели не у себя дома, а в Чикагской школе бизнеса под руководством Миллера и его учеников, а также (с середины 70-х годов) на экономическом факультете под крылом Роберта Лукаса. Хотя претензии Чикагского университета на первенство в этой области имеют основание, оспорить данное притязание будет, пожалуй, легче, чем в других областях.
Третьим чикагским изобретением конца 1950-х годов стала «теорема Коуза». Суть ее состоит в том, что если существует такой вариант перераспределения (трансакционные издержки не учитываются) товаров, претензий, прав (особенно прав собственности) или изменения институционального устройства, который после выплаты компенсаций всем пострадавшим привел бы к увеличению общей полезности, такое перераспределение обязательно произойдет. Но если принять гипотезу рациональности и не принимать в расчет трансакционные издержки, то данная теорема превращается в тавтологию.
Таким образом, эмпирическая ценность этой теоремы будет тем меньше, чем большее значение придается трансакционным издержкам, в которых суммируется влияние всех факторов, учитывающихся при принятии решения, кроме тех, которые в явном виде присутствуют в теории цен. Признавать теорему Коуза эмпирически важной — это то же самое, что не признавать важности трансакционных издержек и отклонений от рациональности.
В другой формулировке теорема Коуза предполагает, что в реальной жизни существует тенденция к достижению оптимальности по Парето. Конечно, в зависимости от существующих вкусов и технологий для каждого варианта распределения богатства может существовать множество оптимумов по Парето.
Таким образом, в той мере, в какой распределение богатства задается экзогенно и оказывает воздействие на поведенческие установки, предсказательная ценность оптимальности по Парето и теоремы Коуза снижается. Не случайно повышение интереса к теореме Коуза в Чикаго сопровождалось ослаблением интереса к проблемам распределения доходов, который был таким острым в 1930-х и 1940-х годах, особенно в работах Генри Саймонса.
Если круг объектов, которые могут перераспределяться, включает законодательные меры и другие политические переменные, то, по теореме Коуза, те же силы децентрализованного принятия решений, которые регулируют производство и обмен, определяют также и изменения в законодательстве и политических институтах. Таким образом, вера в теорему Коуза ведет — или, во всяком случае, должна вести — к политической пассивности. Однако отнюдь не все чикагские экономисты политически пассивны.
Подавляющее большинство из них придерживаются консервативных взглядов, хотя наблюдается большая неоднородность в том, что касается оттенков и силы убеждений, а также склонности к участию в политической полемике. Вполне возможно, что эти различия объясняются разной степенью веры в то, что политическое поведение имеет экономическую подоплеку.
Наверное, самая типичная для всех экономистов Чикагской школы черта заключается в недоверии к государству. Это недоверие да еще уверенность в том, что добровольный обмен, если ему не мешать, со временем обязательно приведет к истинно желательным результатам, действуют как мощный тормоз на пути отдельных импульсивных порывов совершенствовать общество посредством политических мер.
Сага о Чикагской школе — это одновременно история эволюции некоторого комплекса идей (парадигмы) и конкретного учебного заведения, с которым связаны главные авторы этих идей. В данном обзоре мы остановились на основных теоретических идеях и исторических событиях и для подробного рассказа о достижениях в прикладной области и их авторах просто не осталось места. Однако именно тот факт, что эти основные идеи ассоциируются с ярким коллективом ученых, объединяющим в своих рядах представителей нескольких поколений и связанным с определенным учебным заведением, оправдывает заглавие статьи.
Многие из главных действующих лиц этой истории — Директор, Фридмен, Стиглер, Уоллис — и по сей день здравствуют, активно занимаются наукой и поддерживают тесные контакты со своими преемниками из университета. Эта преемственность поколений и идей является отличительной чертой интеллектуальной традиции, именуемой Чикагской школой.
Сегодня, в середине 80-х годов, угроза жизнеспособности этой традиции исходит скорее от все более широкого признания ее идей, чем от непризнания. Четверть века тому назад отличительной чертой экономистов Чикагской школы служило то, что они придавали исключительную важность конкуренции и предложению денег.
Сегодня, в 1985 г., похоже, что эти взгляды стали частью основного течения экономической мысли, история Чикагской школы завершается. А впрочем, поживем — увидим.
| Все об уходе за младенцем mladenecimama.ru |