Непрерывность в экономической истории

Непрерывность и прерывность — это приемы повествования. Мы пользуемся этими приемами, когда рассказываем истории о денежно-кредитной политике последних месяцев или об экономическом росте последних десятилетий. С этими понятиями связан ряд философских вопросов, а также проблем, относящихся к менее высоким сферам, например к исторической последовательности или политике.

Говоря на подобную тему, желательно опираться на конкретный случай. Возьмем наиболее важный случай — промышленную революцию в Англии.

Если это была действительно «революция» — а она ею несомненно была, — то она произошла в какое-то время. Иными словами, должен был произойти разрыв исторической непрерывности, возникнуть деление на «до» и «после». Так когда же, собственно, произошла эта революция? Назывались самые разные сроки и даты, некоторые с точностью до года и даже до дня. Среди них 9 марта 1776 г., дата выхода в свет «Исследования о природе и причинах богатства народов» Адама Смита, выразившего мировоззрение целой эпохи; первые 5 месяцев 1769 г., когда Уатту был выдан патент на паровой двигатель, а Аркрайту — патент на прядильную машину с приводом от водяного колеса; 1 января 1760 г., когда в местечке Стирлингшайр были пущены домны металлургического завода.

Попытки установить точную дату выглядят, конечно, несерьезно. Точная дата уместна на мемориальной доске или на свитке, но не тогда, когда речь идет о сложных явлениях. В данном случае разрыв непрерывности выглядит чрезмерно резким, внимание привлекается к каким-то мелким деталям. Великая депрессия в США началась отнюдь не 24 октября 1929 г., а дерегулирование банковской системы в США не было завершено с отменой Правила «Кью». Сошлемся на Николаса Крафтса, который верно подметил, что пытаться установить точную дату, когда произошла промышленная революция, бесполезно, поскольку на мелких событиях нет ярлыков, на которых написано, с какой вероятностью они приведут к великой революции.

В этом заключается первая трудность. Джоэль Мокир обращает внимание на другую трудность, связанную с попыткой отыскать среди множества желудей тот самый, из которого произрос великий дуб промышленной революции. Она, по его мнению, напоминает «изучение истории иудейских сект с 50-го г. до н.э. по 50-й г. н.э. Мы ищем то, что современникам казалось мелким и даже странноватым», хотя потом этому «суждено было изменить жизнь всех мужчин и женщин в западном мире».

У всех нас разное представление о том, чему суждено изменить нашу жизнь, а чему — нет. Поэтому каждый историк по-своему датирует промышленную революцию и по-своему видит разрыв непрерывности поступательного хода истории. Карус-Уилсон писала о «промышленной революции XIII в.» — она считала, что применение сукновальной машины стало возможным «благодаря научным открытиям и технологическому прогрессу» и что именно этой машине «суждено было изменить лицо средневековой Англии».

Бридбери пишет, что на излете Средневековья Англия «медленно двигалась по тому же пути... что и во времена Адама Смита, только во времена Адама Смита она стала двигаться гораздо быстрее». Марксисты считают, что скачок произошел в XVI в., — ведь именно тогда капитализм в поисках наживы начал распространяться на весь мир. Джон У. Неф, марксистом не являющийся, тоже усматривает начало промышленной революции в XVI в. — главным образом в угольной промышленности, хотя и признает замедление ее темпов в XVII в.

Специалист по XVII в. Коулмен видит признаки современного экономического роста даже в этом немирном веке. В основном промышленная революция датируется второй половиной XVIII в., где-то 60-70-ми годами, но в последних работах по этому вопросу выявлено множество поразительных достижений, имевших место в начале XVIII в. Ростоу считает, что «взлет» к состоянию «самовоспроизводящегося роста» произошел в последние два десятилетия XVIII в., хотя иные исследователи считают, что еще в 1850 г. большинство британцев были по-прежнему заняты в традиционных отраслях. И только потом произошла еще одна — вторая — промышленная революция (связанная с химией, электричеством и двигателями внутреннего сгорания), а за ней и третья (связанная с электроникой и биологией).

Конечно, на эту проблему можно взглянуть и в более широкой перспективе, стараясь увидеть не столько скачки истории, сколько непрерывность ее хода. Рассматривая, например, вопрос о промышленной революции 1907 г., американский историк Генри Адаме смог разглядеть «переход от однообразия к разнообразию, происходивший с 1200 по 1900 год... непрерывный в своем развитии и быстро ускоряющийся».

Один из крупнейших современных исследователей промышленной революции P.M. Хартвелл защищает идею непрерывности в противовес попыткам отыскать единственно правильную дату. «Так ли необходимо нам объяснение, почему произошла промышленная революция? Разве не может она быть кульминацией ничем не примечательного процесса, следствием длительного периода экономического роста?»

Подобные вопросы о прерывности и непрерывности исторических процессов довольно часто возникают у экономистов, хотя они и сами не вполне отдают себе в этом отчет. Не следует оставлять подобные вопросы на усмотрение историков. Экономическая наука — это главным образом наука о современности, о том, что происходит сейчас, и поэтому ей непросто решить, имеет ли в данном конкретном случае место историческая непрерывность или нет. Например, Роберт Хиггс утверждает, что точкой скачкообразного роста государственного вмешательства в экономику можно считать как период возникновения идеи институтов централизованного вмешательства в экономику (1900-1918), так и период их создания (1930-1945) или экспансии (1960-1970).

Даже при изложении истории последних десятилетий возникают аналогичные проблемы. Когда именно в 70-х годах произошло крушение валютных паритетов, если оно вообще имело место? Когда антимонопольная политика сменилась политикой поощрения слияний? В какой момент денежная политика государства стала вдруг экспансионистской? Как определить эти переломные моменты?

Трудность ответа на подобные вопросы часто ошибочно принимали за трудность философского плана. Впервые эта философская проблема была сформулирована в V в. до н.э. Парменидом и его учеником Зеноном: если все совершенно непрерывно, то невозможны никакие изменения. Все, если можно так выразиться, слишком плотно «подогнано», чтобы было возможно движение. Экономисты могут увидеть в этом аналогию с вырожденным экономическим равновесием, физики — с максимальной энтропией. Если человеческая природа «действительно» не меняется, то все изложение истории сведется к череде надоевших заявлений о том, что чем больше перемен, тем больше все остается по-старому. Если экономика «действительно» все время находится в состоянии равновесия, то с этим уже ничего не поделаешь.

Экономист-историк Александр Гершенкрон, внесший значительный вклад в разработку проблемы прерывности и непрерывности в экономической истории, отмечал, что подобная метафизика означала бы конец истории вообще. История экономики, если бы она строилась в соответствии с идеей Парменида, не смогла бы ничего сказать.

Применительно к общественным наукам Гершенкрон отвергает переход от связанности всех перемен к отсутствию изменений вообще. Действительно, если соответствующим образом подгонять кривые, то с математической точки зрения никакие экономические перемены не будут казаться разрывами непрерывности; но было бы неверно делать из этого вывод о том, что «на самом деле» никаких перемен не произошло или что промышленная революция — это мираж. Следует различать «непрерывность» в строгом математическом смысле и «непрерывность» в повествовательном смысле.

Экономисты часто путались в этом философском различии, извлекая из него подчас неожиданные выводы. Альфред Маршалл поместил на титульном листе своих «Принципов» девиз «natura non facit saltum» («природа не делает скачков»). Сам Маршалл, по всей видимости, полагал, что если поведение можно отразить с помощью дифференцируемых функций, то из этого следует, что маржинализм лучше всего подходит для описания человеческого поведения. Неизвестно, считал ли он, что отсутствие скачков в природе (и это накануне возникновения квантовой физики!) означает, что и люди не должны делать никаких скачков и должны изменять общество лишь постепенно. Во всяком случае, оба этих вывода неверны.

И хотя оба они приписывались неоклассической школе, ни тот, ни другой не является для нее необходимым. Сколько ожесточенных споров возникало из-за предположения, что неоклассическая школа полагается на гладкие кривые и, следовательно, должна выступать за сглаживание и преемственность социальной политики! Этим же объясняется и своеобразный альянс между дискретной математикой и марксистской экономической теорией, а также приверженность некоторых консервативных авторов идее непрерывного хода экономической истории. Гершенкрон обрушивает проклятия на оба этих дома: ученый-обществовед должен изучать изменения и преемственность событий «без оглядки на любителей или ненавистников революций, которым следует подыскать место для игр или баталий вне сферы серьезной науки».

В одном из значений этого слова экономическая история, безусловно, непрерывна. История имеет причины (таково четвертое из пяти исторически релевантных определений непрерывности, которые выделяет Гершенкрон). Таким образом, непрерывность можно понимать просто как очень длинную причинную цепь. Разработка шотландских месторождений железной руды в XVIII в. стала возможной благодаря смелым капиталовложениям, а капиталовложения эти стали возможны благодаря наличию законов, надежно защищающих права собственности и торговли, принятие которых было подготовлено некоторыми событиями в области юриспруденции, имевшими место в XVI в., а также укреплением политической стабильности в начале XVIII в., что, в свою очередь, явилось результатом всех предшествующих событий.

В прослеживании непрерывных причинно-следственных цепочек и заключается, по мнению Гершенкрона, задача историка или, добавим уже от себя, экономиста, который выполняет работу историка, когда он не занят выполнением работы философа. Задача может заключаться в том, чтобы найти, например, причину Великой депрессии. Для этого потребовалось бы найти череду таких событий, отсутствие которых привело бы к иным результатам: скажем, можно сослаться на безответственную внешнеэкономическую политику США, как счйтает Кайндлбергер, или на безответственную политику Федеральной резервной системы, как полагают Фридман и Шварц. Прослеживание таких цепочек имеет свои трудности философского плана.

Однако основные проблемы непрерывности и ее отсутствия невозможно решить на семинарах по философии. Это практические проблемы, связанные с измерением, и решать их должны экономисты или историки. Так когда же произошла промышленная революция? Гершенкрон отвечает на этот вопрос применительно к одной только промышленности, поскольку он, как и большинство экономистов-историков, считает, что сельское хозяйство и сфера услуг развивались с отставанием.

«В ряде основных европейских стран... после длительного периода достаточно низких темпов роста наступил момент более или менее внезапного их увеличения, после чего они оставались на этом высоком уровне на протяжении значительного периода. То был период великого рывка в промышленном развитии этих стран...

Темпы роста и разница в уровне экономического развития этих стран до и после рывка определялись, по-видимому, степенью относительной отсталости той или иной страны на момент начала ускорения».

Уровень, на котором следует искать подобные разрывы в непрерывности, зависит от нашего выбора. Гершенкрон пишет: «Если очагом «великого рывка» была обрабатывающая промышленность, то было бы бесполезно искать разрыв непрерывности по данным о таких крупных агрегатах, как национальный доход... К тому времени, когда объем промышленного производства увеличился настолько, что это отразилось на столь крупном агрегате, увлекательный период большого рывка, скорее всего, остался уже позади»).

Добавим также, что в примечании к этому месту он замечает: «...то, что Уолт Ростоу этого не понимает, значительно ослабляет его концепцию «взлета», которая в принципе имеет много общего с концепцией «большого рывка», разработанной автором».

Возвращаясь к цитате скажем, что в ней сформулирована очень верная мысль, и она применима к любым вопросам о непрерывности в агрегированной экономике. Крохотные (и самые интересные) ростки оказываются скрытыми за множеством других явлений и становятся заметными только тогда, когда они уже вырастут и ничего интересного в них не останется. Джоэл Мокир приводит такой арифметический пример: если традиционный сектор экономики растет всего на 1% в год и первоначально дает 90% всей продукции, а новый сектор растет на 4% в год и первоначально дает 10% всей продукции, то потребуется три четверти века, чтобы новый сектор начал давать половину всей продукции.

Эту теорему можно назвать «теоремой о взвешивании» или «теоремой об ожидании», поскольку когда начальный вес невелик, то ждать приходится долго. Аналогичные примеры можно привести и применительно к другим вопросам экономической теории и общественных наук вообще. Например, в теории экономического роста, как было верно замечено вскоре после ее появления, на то, чтобы произошел сдвиг, в результате которого рост составил бы 90% от исходного состояния, в большинстве моделей уходит 100 теоретических лет.

Если говорить в более общем смысле, то экономисты давно заметили, что между микроэкономическими объяснениями и макроэкономическими явлениями, которые они должны объяснить, всегда существует определенная напряженность. Социологи тоже спорят на аналогичную тему уже целое столетие, причем даже словечки используют те же — «микро» и «макро».

Иными словами, поиск разрывов непрерывности по временным рядам агрегированных показателей ставит вопрос об уровне, на котором мы должны проводить экономический (или общественно-научный) анализ, т.е. об уровне агрегирования. Сам Гершенкрон не смог дать удовлетворительного ответа на этот вопрос и попался в собственные сети. Производя расчеты объема промышленного производства Италии, он датировал «большой рывок» 1896—1908 гг. и в качестве объяснения его причины сослался на то, что в 90-х годах XIX в. в Италии возникло сразу несколько крупных банков.

Его бывший ученик Стефано Феноальтеа решил применить к данному случаю теорему о взвешивании. Рассуждал он при этом так: «настоящими» объектами экономического анализа являются, конечно, такие компоненты индекса промышленного производства, как объем производства в сталелитейной и химической промышленности (обратите внимание на сходство этих рассуждений с логикой тех, кто пытается подвести микроэкономические основания под макроэкономические явления). Если ускорение темпов роста этих компонентов началось еще до появления новых банков, значит, дело не в банках.

Увы, именно так оно и оказалось. История Гершенкрона о ведущей роли банков была безнадежно испорчена — оказалось, что темпы роста сталелитейной и химической промышленности начали расти не в 90-х, а в 80-х годах XIX в., т.е. еще до появления банков. Говоря словами самого Гершенкрона, к тому времени, когда объем прогрессивных компонентов промышленного производства увеличился настолько, что это отразилось на более крупном агрегате, все самое интересное было уже позади.

И все же «мораль сей басни» остается за Гершенкроном: и непрерывность, и ее нарушение — это скорее орудия, «выкованные историком, чем неотъемлемое и непременное свойство самой истории... Именно историк своей волей создает и историческую непрерывность, и ее отсутствие». Гершенкрон ошибся, но в этой ошибке был глубокий смысл, как есть этот смысл и в множественности датировок промышленной революции. Как есть он и в выборе между гладкостью развития событий и резким скачком в любой экономической истории, которую мы рассказываем.

Суть в том, что история, как и экономическая наука, — это повесть, которую рассказываем мы сами. И плавный ход событий, и неожиданные повороты — все это приемы изложения, к которым прибегают рассказчики, чтобы рассказ получился интереснее. Нильс Бор однажды сказал: «Неверно считать, что задача физики состоит в том, чтобы узнать, что такое природа. Физика — это наука о том, что мы можем сказать о природе». Все зависит от нас самих. Мы можем захотеть подчеркнуть преемственность: Авраам родил Исаака... родил... родил... Иаков родил Иосифа, мужа Марии, от которой родился Иисус». Или ее отсутствие: «Во дни Ирода, царя Иудейского, был священник именем Захария».

Это один и тот же рассказ, но плавный или рваный ход событий — это наше творение, а не Божье. Но то, что прерывность или непрерывность не дана нам от Бога, еще не значит, что выбирать между тем и другим можно чисто произвольно. Одни ученые могут считать промышленную революцию ранней или поздней, постепенной или внезапной. Другие ученые могут с этим соглашаться или не соглашаться, но оспаривать это мнение они будут на обычных основаниях.