«Интерес» или «интересы» — одно из центральных и наиболее спорных понятий в экономической науке и вообще в общественных науках и истории. С тех пор как в конце XVI в. в различных европейских странах производные от латинского слова приобрели широкое распространение, данное понятие обозначает фундаментальные силы, основанные на стремлении к самосохранению и самовозвеличиванию, которые мотивируют или должны мотивировать действия князя или государства, индивида, а позже групп людей, занимающих сходное общественное или экономическое положение (классов, групп интересов).
Что касается индивида, то понятие интереса в некоторые периоды имело очень широкое значение, включая «заинтересованность» в чести, славе, самоуважении и даже загробной жизни, тогда как в другие периоды оно целиком ограничивалось стремлением к экономической выгоде. Отношение к движимому интересом поведению также сильно менялось. Это понятие было первоначально введено в оборот как эвфемизм уже в конце
Средних веков, чтобы сделать уважаемой деятельность по сбору «интереса» (процента) по займам, которая долго считалась противоречащим божественному закону «грехом ростовщичества». В своем более широком значении этот термин временами пользовался огромным престижем, поскольку считалось, что он обозначает ключ к действенному и мирному общественному порядку. Одновременно интерес подвергался нападкам как мотив, ведущий к деградации человеческого духа и разрушению основ общества. Исследование всех этих многочисленных смыслов и оценок есть, по сути, изучение значительной части экономической истории, и в особенности истории экономических и политических учений на Западе за последние четыре столетия.
Кроме того, понятие интереса по-прежнему играет центральную роль в современной экономической теории и политической экономии: движимый собственным интересом изолированный индивид, который свободно и рационально делает выбор между альтернативными вариантами действий после сопоставления их ожидаемых издержек и выгод для себя, т.е. игнорируя издержки и выгоды для других людей и для общества в целом, в значительной мере лежит в основе экономической теории благосостояния. Этот же подход породил такие важные, хотя и дискуссионные результаты для более широкой области наук об общественных взаимодействиях, как теорема о дилемме заключенного и вывод о препятствиях для коллективных действий, возникающих из наличия «безбилетников».
Два существенных элемента характеризуют действие, движимое интересом: сосредоточенность на себе, т.е. преобладающее внимание субъекта к последствиям любого обдумываемого действия для себя самого, и рациональный расчет, т.е. систематическое стремление оценивать ожидаемые издержки, выгоды, удовольствия и т.п.
Расчет может считаться доминирующим элементом: если предполагается, что действие основывается только на тщательной оценке издержек и выгод, причем больший вес придается более известным и более квантифицируемым среди них, оно становится сосредоточенным на себе благодаря тому простому факту, что каждый человек наилучшим образом информирован относительно своих собственных удовлетворений и огорчений.
Интересы и искусство управления государством. Рациональный расчет сыграл также главную роль в возникновении концепции движимых интересом действий князя в XVI и XVII вв. Этим объясняются высокие оценки, которые движимое интересами политическое поведение получало в конце XVI — начале XVII в. Понятие интереса использовалось на двух фронтах.
Во-первых, оно позволило зарождающейся науке об искусстве управления государством воспринять важные идеи Макиавелли. Автор «Государя» изо всех сил пропагандировал те аспекты политики, которые сталкивались со стандартной моралью. Он остановился на примерах, где правителю рекомендуется или он вынужден практиковать жестокость, лживость, измену, и т.д. Подобно тому как термин «интерес» стал использоваться как эвфемизм в связи с кредитованием вместо предшествующего термина «ростовщичество», он вошел в политический словарь как средство для анестезии, усвоения и развития шокирующих идей Макиавелли.
В начале новой эры, однако, «интерес» стал не только прикрытием, благодаря которому правитель получал новые возможности или освобождался от чувства вины, совершая действия, которые прежде рассматривались как безнравственные; этот термин также стал служить для введения новых ограничений, так как он предписывал правителю преследовать свои интересы рационально, расчетливо, что часто подразумевало благоразумие и умеренность.
В начале XVII в. интересы монарха противопоставлялись диким и разрушительным страстям, таким, как чрезмерное и неумное стремление к славе и всяческим излишествам, входящее в дискредитированный к тому времени героический идеал Средних веков и Возрождения. Этот дисциплинирующий аспект доктрины интереса был особенно убедительно изложен в существенно повлиявшем на умы очерке «Об интересах христианских князей и государств», написанном государственным, деятелем, гугенотом, герцогом Роганом.
Доктрина интереса, таким образом, снимала с правителя определенные традиционные ограничения (или чувство вины) только для того, чтобы подвергнуть его новым ограничениям, которые стали бы значительно более эффективными, чем приевшиеся апелляции к религии, морали или абстрактному разуму. Возникла надежда, что если правитель будет руководствоваться своими или национальными интересами, то искусство управления государством сможет обеспечить более стабильный политический порядок и более мирную жизнь.
Интерес и индивидуальное поведение. Раннее развитие концепции интереса в искусстве управления государством нашло параллель в той роли, которую эта концепция сыграла в формировании норм поведения отдельных мужчин и женщин в обществе. Здесь также новые послабления шли рука об руку с новыми ограничениями.
Новые послабления состояли в легитимизации и даже восхвалении целенаправленного стремления к индивидуальному материальному богатству и деятельности, благоприятствующей его накоплению. Так же, как Макиавелли открыл новые горизонты для государя, то же самое сделал через два столетия Мандевиль, ревизовав список заповедей для обычного гражданина, прежде всего касавшихся делания денег. И вновь новые идеи о человеческом поведении и общественном порядке сначала предстали поразительным, шокирующим парадоксом.
Подобно Макиавелли, Мандевиль изложил свои идеи, продемонстрировав положительное воздействие на общее благосостояние отраслей, производивших предметы роскоши (которые в течение долгого времени строго регулировались), в чрезвычайно вызывающей форме называя деятельность, мотивы и чувства, связанные с этими видами деятельности, «частными пороками».
И вновь его существенные выводы в конечном счете были усвоены обществом путем изменения языка. В третий раз термин «интерес» послужил эвфемизмом, на этот раз заменив такие слова, как «жадность», «любовь к наживе» и т.д. Переход от одного набора терминов к другому отражен в первых строках очерка Давида Юма «О независимости парламента»:
«Политики установили принцип, согласно которому при формировании любой системы правления и установлении конституционных издержек и противовесов каждый человек предполагается плутом, и нет другого объяснения всем его действиям, кроме частного интереса. Через этот интерес мы должны управлять им, и, заставить его, вопреки ненасытной жадности и амбициям, содействовать общественному благу».
Здесь интерес явно приравнивается к плутовству и «ненасытной жадности». Но вскоре память об этих неприятных синонимах интереса была стерта, как, например, в знаменитом утверждении Адама Смита о мяснике, пивоваре и пекаре, которых влечет к обеспечению наших ежедневных потребностей их собственный интерес, а не благожелательность. Смит, таким образом, сделал для Мандевиля то же, что герцог Роган сделал для Макиавелли.
Его принцип «невидимой руки» узаконил общую поглощенность гражданина стремлением к частной выгоде и тем самым послужил смягчению чувства вины, которое, вероятно, испытывали многие англичане, вовлеченные в торговлю и промышленность во время коммерческой экспансии XVIII в., но были воспитаны на гуманистических принципах, предписывавших им служить общественному интересу непосредственно. Теперь они могли успокоить свою совесть тем, что, стремясь к получению выгоды, они служили общему благу косвенно.
На самом деле Адам Смит не ограничился восхвалением стремления к частной выгоде. Он также критиковал вовлеченность граждан в общественные дела. Сразу после тезиса о «невидимой руке» он написал: «Мне ни разу не приходилось слышать, чтобы много хорошего было сделано теми, которые делали вид, что они ведут торговлю ради блага общества». За десять лет до этого сэр Джеймс Стюарт дал интересное обоснование аналогичного неприятия участия граждан в общественных делах:
«если бы каждый действовал в интересах общества и пренебрегал собой, то государственные деятели были бы поставлены в тупик... если бы люди не были заинтересованы, то не было бы никакой возможности управлять ими. Люди могли бы рассматривать интересы страны в разном свете, и многие могли бы объединиться в ее разрушении, пытаясь добиться ее блага».
В дополнение к открытию новой области санкционированного и рекомендуемого поведения эти утверждения указывают на важные ограничения, которые сопровождали концепцию интереса. Для индивидуального гражданина или подданного, как и для правителя, движимое интересом действие означало первоначально действие на основе рационального расчета в любой области человеческой деятельности — политической, культурной, экономической, личной и т.д.
В XVII и в начале XVIII в. такое методичное, благоразумное, движимое интересом действие выглядело значительно предпочтительнее действий, продиктованных сильными, неуправляемыми и беспорядочными страстями. В то же время интересы огромного большинства людей, находящихся вне верхних этажей власти, были определены более узко как экономические, материальные или «денежные» интересы, вероятно, потому, что не входящие в элиту люди считались занятыми главным образом поиском средств к существованию, не имея времени, чтобы беспокоиться о чести, славе и тому подобных вещах.
Превознесение интереса даровало легитимность и престиж коммерческой и связанной с ней частной деятельности, которая ранее ранжировалась довольно низко в общественной оценке; соответственно, идеал славы эпохи Возрождения, для которого было характерно возвышение публичной сферы, принижался и развенчивался как простая уступка разрушительной страсти себялюбия.
Политические преимущества общественного порядка, основанного на интересах. Идея о том, что интересы, понятые как методичное стремление к приобретению и накоплению частного богатства, должны принести многие выгоды в политической области, приняла многообразные формы. Прежде всего существовало ожидание того, что интересы позволят достигнуть на макроуровне того, что, как предполагалось, было достигнуто на уровне индивида, — сдержать разрушительные страсти «правителей человечества».
Здесь наиболее известен высказанный в начале XVIII в. тезис о том, что развитие торговли несовместимо с использованием силы в международных отношениях и должно постепенно обеспечить прочный мир. Еще более утопические надежды возлагались на роль торговли во внутренней политике: сеть интересов, тонко сотканная тысячами сделок, должна помешать правителю осуществлять свою власть грубо и безоглядно, прибегая к тому, что было названо Монтескье «причудами власти» и сэром Джеймсом Стюартом «капризами деспотизма». Эта мысль получила дальнейшее развитие в начале XIX в., когда сложности растущего промышленного производства наложились на сложности торговли: согласно технократической теории Сен-Симона наступало время, когда экономическая необходимость положит конец не только злоупотреблениям властью со стороны государства, но и любой власти человека над человеком, — политика должна быть заменена управлением «вещами».
Как известно, это предположение было принято марксизмом, предсказывавшим отмирание государства при коммунизме. Аргумент, который столетием ранее был выдвинут от имени возникающего капитализма, таким образом, обновлялся для нужд новой, антикапиталистической утопии.
Другая линия политической мысли, говоря об обществе, движимом интересами, обращает больше внимания не на ограничения, налагаемые обществом на руководителей, а на трудности управления. Как уже отмечалось, мир, где люди методично преследуют свои частные интересы, будет значительно более предсказуемым и, следовательно, более управляемым, чем мир, где граждане соперничают друг с другом ради чести и славы.
Устойчивость и отсутствие волнений, которые, как ожидалось, характеризуют страну, где люди преследуют только свои материальные интересы, занимали умы таких «изобретателей Америки», как, например, Джеймс Мэдисон и Александр Гамильтон. Огромный престиж и влиятельность концепции интереса в период основания американского государства хорошо отражены в утверждении Гамильтона:
«Самое надежное, на что может полагаться любое правительство, — это интересы человека. Это — принцип человеческой природы, на котором, чтобы быть справедливыми, должны быть основаны все политические рассуждения».
Наконец, многие авторы, по существу, экстраполировали предполагаемые признаки личности индивидуального торговца как прототипа движимого интересами человека на общие характеристики общества, где такие торговцы преобладают. В XVIII в., возможно в результате продолжавшегося несколько пренебрежительного отношения к экономическим мотивам, торговля и «делание денег» часто описывались как по существу безвредные или «невинные» способы времяпрепровождения, в противовес несомненно более связанной с насилием или требующей больших усилий деятельности высших или низших классов.
Коммерция должна была привнести в жизнь «мягкие» и «изысканные» манеры. Во французском языке термин «невинный» в приложении к коммерции часто сочетался со словом «doux» (нежный, мягкий), и так называемая доктрина «doux commerce» утверждала, что коммерция является могущественной цивилизующей силой, распространяющей благоразумие, честность и другие подобные достоинства внутри торгующих обществ и между ними.
Только под влиянием Французской революции возникли некоторые сомнения в направленности причинной связи между коммерцией и цивилизованным обществом: пораженный столь масштабным взрывом общественного насилия, Эдмунд Берк предположил, что развитие коммерции само зависит от предшествующего наличия «хороших манер» и «цивилизации» и от того, что он назвал «естественными защитными принципами», основанными на «духе джентльменства» и «религиозном духе».
Невидимая рука. Краеугольным камнем доктрины собственного интереса стала, конечно, концепция «невидимой руки» Адама Смита. Хотя эта концепция, ограниченная экономической областью, была более умеренной, чем более ранние предположения о благотворных политических эффектах торговли и обмена, она вскоре стала доминирующей в научных дискуссиях.
Интригующий парадокс заключался в утверждении, что общий интерес и общее благосостояние обеспечивают деятельность на основе собственных интересов бесчисленных децентрализованных агентов. Разумеется, это был не первый и не последний случай утверждений о тождественности, совпадении или гармонии интересов части и целого. Гоббс отстаивал абсолютную монархию на том основании, что этот способ правления приводит к тождественности интересов управляющего и управляемых; как только что отмечалось, авторы шотландского Просвещения считали тождественными общие интересы британского общества и интересы средних слоев; такое тождество между интересами одного класса и общества стало позже краеугольным камнем марксизма (пять средних слоев, разумеется, занял пролетариат), и наконец, американская школа плюрализма в политической науке возвратилась, по существу, к описанной Смитом схеме гармонии между многими отдельными интересами и общим интересом, где индивидуальные экономические агенты Смита заменены соперничающими «группами интересов» на политической арене.
Все эти «учения о гармонии» имеют два общих момента: «реалистичное» утверждение о том, что мы должны иметь дело с мужчинами и женщинами или с их группами в том виде, «как они действительно существуют», и попытку доказать, что можно достичь осуществимого и прогрессивного общественного порядка с этими очень несовершенными субъектами как бы за их спиной. Смесь парадоксальных идей и некоторой «алхимии», присутствующая в этих конструкциях, делает их очень привлекательными, но она также приводит, в конце концов, к их уязвимости.
Атака на интересы. В XVII столетии доктрина интересов, возможно, достигла высшей точки. Управление обществом миром с помощью интересов в тот период рассматривалось как альтернатива господству разрушительных страстей, считалось меньшим злом, а возможно, однозначным благом. В XVIII столетии эта доктрина существенно продвинулась в области экономики с помощью теории «невидимой руки», но ей принесло косвенный урон появление более оптимистического взгляда на «страсти»: таким страстным чувствам, как чувство любопытства, щедрости и симпатии, стало уделяться большее внимание, последнему из них — в «Теории нравственных чувств» самого Адама Смита.
По сравнению с этими замечательными, вновь обнаруженными или реабилитированными пружинами человеческих действий интерес больше не выглядел таким привлекательным. Это стало одной из причин движения против парадигмы интереса, которое развернулось к концу XVIII в. и питало несколько мощных интеллектуальных движений XIX в.
В действительности страсти не должны были целиком трансформироваться в благотворные чувства, чтобы новые поколения относились к ним с уважением и даже с восхищением. Поскольку считалось, что за эпохой активной коммерческой и промышленной экспансии стояли интересы, кампания против них шла под лозунгом сожаления о «мире, который мы потеряли». Французская революция принесла с собой еще одно чувство потери, и Эдмунд Берк соединил два этих чувства, когда он воскликнул в своих «Рассуждениях о революции во Франции»: «Век рыцарства ушел; пришло время софистов, экономистов и расчетчиков; и слава Европы угасла навсегда».
Это знаменитое утверждение появилось ровно через 14 лет после того, как в «Богатстве народов» было осуждено правление «великих лордов» как «время насилия, грабежа и беспорядков» и были отмечены преимущества, вытекающие из следования каждого его собственным интересам через реализацию нормальных экономических устремлений. Берк был страстным поклонником Адама Смита и очень гордился совпадением своих взглядов на экономические вопросы со взглядами Адама Смита.
Его заявление об «эпохе рыцарства», столь противоречащее интеллектуальному наследию Смита, следовательно, свидетельствует об одном из тех внезапных изменений в общем настроении и понимании, происходящих при смене эпохи, о которых едва ли в полной мере догадываются их носители. Критика Берка задала тон значительной части последующих романтических протестов против порядка, базировавшегося на интересах, у которого, как только он оказался доминирующим, многими был отмечен недостаток благородства, таинственности и красоты.
Эта ностальгическая реакция соединилась с наблюдением о том, что интересы, т.е. стремление к материальному богатству, не оказались столь «безвредными», «невинными» или «мягкими», как некоторые думали или утверждали. Наоборот, у стремления к материальному богатству вдруг обнаружилась подрывная сила огромной мощности. Томас Карлейль утверждал, что все традиционные ценности испытывают угрозу со стороны «этой грубой и забывшей о Боге философии прибылей и убытков», и, протестуя, указывал, что «денежный платеж — не единственная форма уз, связывающих человека с человеком».
Эта фраза — «денежные узы» — была широко и эффективно использована Марксом и Энгельсом в первом разделе «Коммунистического Манифеста», где они нарисовали яркую картину морального и культурного опустошения, приносимого побеждающей буржуазией.
Многие другие критики капиталистического общества отмечали разрушительность новых сил, высвобождаемых тем общественным порядком, в котором интересы получили свободу и господство. Возникло мнение, что эти силы были дикими и саморазрушительными, что они могли подорвать сами основы, на которых покоился общественный порядок.
Внезапно феодальное общество, которое раньше считали «грубым и варварским» и постоянно находящимся на грани разрушения из-за неконтролируемых страстей правителей и грандов, стало восприниматься в ретроспективе как оплот таких ценностей, как честь, уважение, дружба, доверие и лояльность, которые, оставаясь существенными для функционирования общества, где доминируют интересы, неумолимо, хоть и неумышленно подрывались им. Этот аргумент отчасти уже содержался в утверждении Берка о том, что цивилизованное общество создает фундамент для коммерции, а не наоборот; этот тезис развивался в дальнейшем большой группой разных авторов, от Рихарда Вагнера через Шумпетера до Карла Поланьи и Фреда Хирша.
«Выхолощенные» интересы. Хотя в XIX в. доктрина интересов столкнулась со значительной оппозицией и критикой, ее престиж оставался, тем не менее, высоким, особенно вследствие бурного развития экономической науки — новой области научной мысли. Успех этой новой науки привел к попыткам использовать ее идеи, такие, например, как концепции интереса, для объяснения некоторых неэкономических аспектов социального мира.
В своем «Очерке о государственном управлении» Джеймс Милль сформулировал первую «экономическую» теорию политики и основал ее — так же, как позднее Шумпетер, Энтони Дауне, Мансур, Олссон и другие, — на предположении о рациональном следовании собственным интересам. Но это расширенное использование понятия интереса имело и негативные последствия. В политике, как пришлось признать Миллю, разрыв между «реальным интересом» гражданина и «ложным предположением [т.е. восприятием] интереса» может быть чрезвычайно широким и вести к большим проблемам.
Эта трудность была отмечена в статье Маколея в «Edinburgh Review». Маколей отметил, что теория Милля оказалась пустой; понятие «интерес» «означает, что люди, если могут, делают то, что считают нужным... глупо придавать какое-либо значение предположению, которое будучи осмысленным означает только, что человек предпочитает делать то, что он предпочитает делать».
Обвинение в том, что доктрина интереса была, по существу, тавтологичной, приобретало тем большую силу, чем больше сторон пыталось ее использовать, стараясь подогнать концепцию интереса к своим собственным нуждам. Как и многие ключевые понятия, использовавшиеся в повседневном обиходе, «интерес» никогда не был строго определен. Наиболее часто он понимался как индивидуальное стремление к материальной выгоде, но более широкие значения также никогда полностью не упускались из виду.
Чрезвычайно широкая и всеобъемлющая интерпретация этого понятия была выдвинута на весьма раннем этапе его истории: «пари» Паскаля было не чем иным, как попыткой показать, что вера в Бога (и, следовательно, поведение в соответствии с его предписаниями) строго соответствует нашим собственным (долгосрочным) интересам. Таким образом, понятие просвещенного собственного интереса имеет долгую историю.
Но в XIX в. оно пережило расцвет и получило специальное, конкретное значение. На зловещем фоне революционных взрывов и сдвигов защитники общественных реформ утверждали, что доминирующая общественная группа нуждается в добром совете, чтобы расстаться с некоторыми привилегиями и улучшить плачевное положение низших классов с тем, чтобы обеспечить общественный мир.
К «просвещенному» собственному интересу высших классов и консервативному общественному мнению апеллировали, например, французские и английские защитники всеобщего избирательного права или избирательной реформы в середине столетия, аналогично поступали сторонники первых мер социального законодательства в Германии и других странах в конце столетия и, наконец, Кейнс и кейнсианцы, поддерживавшие ограниченное вмешательство государства в экономику посредством антициклической политики и «автоматических стабилизаторов», являющихся результатом функционирования государства благосостояния.
Эти призывы часто делались реформаторами, которые, будучи полностью убеждены в значимости и социальной справедливости предлагаемых ими мер, пытались привлечь на свою сторону влиятельные общественные группы, обращаясь к их долгосрочным, а не краткосрочным и, следовательно, как предполагалось, близоруко понимаемым интересам. Однако этот прием нельзя назвать чисто тактическим. Он применялся совершенно искренне, что свидетельствовало о сохраняющей престиж концепции, согласно которой движимое интересами общественное поведение является наилучшей гарантией стабильного и гармоничного общественного порядка.
В то время как высшие классы общества испытывали давление с тем, чтобы они проявили свои собственные просвещенные интересы, низшим классам примерно в ту же эпоху также настойчиво рекомендовалось подняться над повседневными заботами. Маркс и марксисты призвали рабочий класс познать свои действительные интересы и отбросить «ложное сознание», от которого, по их словам, он страдает, пока целиком не посвятит себя классовой борьбе. Терминология интересов была вновь позаимствована для того, чтобы охарактеризовать и представить достойным тип поведения, рекомендованный определенной социальной группе.
Таким образом, понятие движимого интересами поведения оказалось выхолощенным. К этому добавлялось прогрессирующее стирание резких граней между страстями и интересами. Уже Адам Смит использовал эти два понятия совместно и взаимозаменяемо. Хотя в XIX в. стало абсолютно ясно, что желание накапливать богатство было мало похоже на «спокойную страсть», как его характеризовали некоторые философы XVIII в., не произошло никакого возврата к более раннему различию между интересами и страстями или между «дикими» и «мягкими» страстями.
«Делание денег» было раз и навсегда идентифицировано с понятием интереса, так что все формы этой деятельности, даже движимые страстью или иррациональные, автоматически считались движимыми интересами. По мере того как появились новые формы накопления и построения промышленных или финансовых империй, вводились и новые понятия, такие, как, например, предпринимательское лидерство и интуиция или «animal spirits» капиталистов. Они, однако, не контрастировали с интересами и вполне принимались как их проявления.
Таким образом, интересы покрыли фактически всю область человеческой деятельности — от узкоэгоистичной до жертвенно альтруистической и от разумно просчитанной до движимой страстями. В конце концов интерес стали видеть за всем, что делают или хотят делать люди, и объяснение человеческих действий интересами превратилось в пустую тавтологию, осужденную Маколеем. Примерно в то же время и другие ключевые и освященные веками понятия экономического анализа, такие, как, например, полезность и ценность, аналогичным образом были очищены от своего более раннего психологического или нормативного содержания.
Позитивистски ориентированная экономическая наука, которая процветала в течение значительной части XX столетия, почувствовала, что она смогла бы обойтись без любого из этих понятий, и заменила их на менее ценностно или психологически нагруженные «выявленные предпочтения» и «максимизацию при наличии ограничений». Таким образом, дошло до того, что интерес, служивший столь долго и верно в качестве эвфемизма, теперь был заменен, в свою очередь, различными еще более нейтральными и бесцветными неологизмами.
Развитие понятия собственного интереса да и экономического анализа в целом в направлении позитивизма и формализма, возможно, было связано с открытием в конце XIX в. инстинктивно-интуитивно- го, привычного, подсознательного, движимого идеологическими и невротическими факторами поведения — короче говоря, чрезвычайной популярностью всего нерационального, которая была характерна практически для всех влиятельных философских, психологических и социологических течений этого времени.
Экономическая наука, полностью базировавшаяся на рациональном стремлении к реализации собственного интереса, не могла включить в свой арсенал эти новые открытия. Поэтому данная дисциплина среагировала на интеллектуальную моду эпохи, отойдя от психологии в максимально возможной степени и лишив свои основные понятия их психологического начала, — это была стратегия выживания, которая оказалась весьма успешной.
Конечно, трудно доказать, что подъем иррационализма в психологии и социологии и торжество позитивизма и формализма в экономической науке действительно были связаны таким образом. Некоторым подтверждением может служить замечательный пример Парето: он внес фундаментальный вклад как в социологию, где выделил сложные «нелогические» (как он их называет) аспекты социального действия, так и в экономическую теорию, которая освободилась от зависимости от психологического гедонизма.
Современные тенденции. В последнее время появились признаки недовольства растущим выхолащиванием понятия интереса. Сторонники консервативных взглядов вернулись к ортодоксальному значению понятия интереса и стали оспаривать доктрину «просвещенного собственного интереса».
Помимо открытия, впервые сделанного Токвилем о том, что реформы скорее способны «спустить с привязи», чем предотвратить революцию, отмечалось, что даже продиктованные самыми благими намерениями реформистские меры имеют негативные побочные эффекты, которые усиливают, а не смягчают общественное зло, для устранения которого эти реформы проводятся. С этой точки зрения было бы лучше всего не отклоняться от пути узко трактуемого собственного интереса, и выхолащивание этого понятия представлялось ошибочным и сбивающим с толку.
Другие исследователи согласились с последним утверждением, но по иным причинам и с иными выводами. Они также испытывали неприязнь к попытке подвести каждое из многообразия человеческих действий под категорию интереса. Они, однако, считали значимыми для экономической теории определенные виды человеческой деятельности, которые не могут быть объяснены традиционным понятием собственного интереса: действия, мотивированные альтруизмом, этическими ценностями, заботой о групповых или общественных интересах и — возможно, самое важное — различные виды неинструментального поведения. Начало было положено рядом экономистов и представителей других общественных наук, которые всерьез приняли эти виды деятельности, отказавшись от попыток определить их просто как разновидности поведения, движимого интересами.
Важный аспект указанных форм поведения, который не соответствует классической концепции действия, движимого интересом, — это то, что они подвержены значительным вариациям. Рассмотрим как пример действие в общественных интересах. Существует большое разнообразие таких действий — от общего участия в некотором движении протеста до голосования в день выборов и т.д. вплоть до простого ворчания или комментирования государственной политики в рамках небольшого круга друзей или семьи — то, что Гильермо ОДоннелл назвал «горизонтальным голосом» в противовес «вертикальному голосу», непосредственно обращенному к властям.
Фактическая степень участия в этих видах деятельности при более или менее нормальных политических условиях подвержена постоянным колебаниям в соответствии с изменениями экономических условий, деятельностью правительства, личным развитием и многими другими факторами. В результате с учетом ограниченности общего времени для частной и общественной деятельности интенсивность преследования гражданами их частных интересов также подвержена постоянным изменениям.
Почти полная приватизация происходит только при определенных авторитарных правительствах, поскольку наиболее репрессивные режимы не только уничтожают свободу голосования и любые открытые манифестации несогласия, но также подавляют путем демонстрации готовности к террору все частные выражения несогласия с государственной политикой, т.е. все те проявления «горизонтального голоса», которые являются действительно важными формами участия в общественной жизни.
Отсюда следует поразительный вывод. Хваленый идеал предсказуемости, воображаемая идиллия общества, состоящего из частных лиц, уделяющих исключительное внимание своим экономическим интересам и тем самым косвенно (но никогда — прямо) служащих общественному интересу, становится действительностью только при абсолютно кошмарных политических условиях! Более цивилизованные политические обстоятельства обязательно подразумевают менее прозрачное и менее предсказуемое общество.
На самом деле этот результат последних исследований видов деятельности, строго не мотивированных традиционными индивидуальными интересами, ведет к оптимистическому выводу: единственной определенной и предсказуемой характеристикой человеческих дел является их непредсказуемость, и бесполезно пытаться свести человеческое действие к единственному мотиву — такому, как, например, интерес.