В «Немецкой идеологии» завершается идейный разгром младогегельянской философии. Новым существенным элементом в борьбе против младогегельянства и идеализма вообще является анализ классовых корней этих учений, а также критика философских основ анархизма Штирнера, нашумевшая книга которого «Единственный и его собственность» была последним привлекшим к себе внимание порождением младогегельянского идеализма.
Так же как и в «Святом семействе», Маркс и Энгельс показывают, что ни один из младогегельянцев не пытался дать основательной критики гегелевской системы, хотя все они утверждали, что вышли за ее пределы. Эти левые последователи Гегеля объявили, что политика, право, мораль представляют собой превращенные формы религиозного сознания. Политический гнет интерпретировался как порабощение человека религией. «Младогегельянцы, - писали Маркс и Энгельс, - разделяют со старогегельянцами их веру в то, что в существующем мире господствуют религия, понятия, всеобщее. Но одни восстают против этого господства как против узурпации, а другие прославляют его как нечто законное».
В противовес младогегельянцам, культивировавшим иллюзорные представления о путях уничтожения социального и политического гнета, основоположники марксизма разъясняют, что «все формы и продукты сознания могут быть уничтожены не духовной критикой, не растворением их в «самосознании» или превращением их в "привидения", "призраки", "причуды" и т.д., а лишь практическим ниспровержением реальных общественных отношений, из которых произошел весь этот идеалистический вздор, - что не критика, а революция является движущей силой истории, а также религии, философии и всякой иной теории».
Младогегельянцы, ограничивая свое отношение к реакционному status quo одной лишь теоретической критикой и по существу дискредитируя практически-революционную борьбу, требуют не преобразования действительности, а изменения сознания. «Это требование изменить сознание сводится к требованию иначе истолковать существующее, что значит признать его, дав ему иное истолкование. Младогегельянские идеологи, вопреки их якобы "миропотрясающим" фразам, - величайшие консерваторы».
Чем же объясняется характерное для младогегельянцев сочетание революционной фразеологии и теоретического радикализма с политической умеренностью, которую Маркс и Энгельс неправомерно именуют величайшим консерватизмом? Авторы «Немецкой идеологии», поставившие своей задачей «разоблачить этих овец, считающих себя волками и принимаемых за таковых», разъясняют, что половинчатость младогегельянцев имеет объективные классовые истоки, что «их блеяние лишь повторяет, в философской форме, представления немецких бюргеров, что хвастливые речи этих философских комментаторов только отражают убожество немецкой действительности».
Если в «Святом семействе» Маркс и Энгельс объясняли характерное для младогегельянства сочетание радикальных идей и политической умеренности главным образом природой идеалистического философствования, то теперь они выводят идеалистическую спекуляцию из определенных материальных условий, т. е. последовательно проводят открытый ими принцип материалистического понимания истории. Идеализм, который раньше выступал как преимущественная причина политических иллюзий младогегельянства, теперь характеризуется как специфическая иллюзия, коренящаяся в определенной социальной действительности.
«Мы уже показали, - пишут Маркс и Энгельс, - что обособление мыслей и идей в качестве самостоятельных сил есть следствие обособления личных отношений и связей между индивидами. Мы показали, что исключительное систематическое занятие этими мыслями, практикуемое идеологами и философами, а значит и систематизирование этих мыслей есть следствие разделения труда и что в частности немецкая философия есть следствие немецких мелкобуржуазных отношений».
Это положение интересно не только как одна из первых попыток выявления социальных корней определенных идеалистических учений. Существенно и то, что, обосновывая материалистическое понимание истории, Маркс и Энгельс разрабатывают один из принципов марксистской методологии - принцип партийности, согласно которому научный анализ социального учения невозможен без исследования его классового происхождения и содержания. Маркс и Энгельс применяют этот принцип не только к младогегельянским, концепциям, но и к французскому материализму, этике Канта и т.д.
Так, теория разумного эгоизма и связанное с ней понимание общения индивидов как взаимного использования отражала, по Марксу и Энгельсу, практику складывавшегося во Франции буржуазного общества. «Представляющееся совершенно нелепым сведение всех многообразных человеческих взаимоотношений к единственному отношению полезности - эта по видимости метафизическая абстракция проистекает из того, что в современном буржуазном обществе все отношения практически подчинены только одному абстрактному денежно-торгашескому отношению».
Такая оценка социально- экономической основы теории разумного эгоизма и утилитаристских концепций определенной эпохи, как и указание на их исторически ограниченное содержание, отнюдь не означала отрицания их выдающегося значения в развитии общественной мысли. Подчеркивая, что «теория Гольбаха есть исторически правомерная философская иллюзия насчет поднимавшейся тогда во Франции буржуазии, чью жажду эксплуатации еще можно было изображать как жажду полного развития индивидов в условиях общения, освобожденного от старых феодальных пут», Маркс и Энгельс отмечают не только ее исторически прогрессивный характер, но и содержавшиеся в ней зерна глубокой истины: «освобождение, как его понимает буржуазия, - т.е. конкуренция, - являлось для XVIII века единственным возможным способом открыть перед индивидами новое поприще более свободного развития.
Теоретическое провозглашение сознания, соответствующего этой буржуазной практике, - сознания взаимной эксплуатации - всеобщим взаимоотношением между всеми индивидами, было также смелым и открытым шагом вперед, было просвещением, раскрывающим земной смысл политического, патриархального, религиозного и идиллического облачения эксплуатации при феодализме, облачения, которое соответствовало тогдашней форме эксплуатации и было систематизировано в особенности теоретиками абсолютной монархии». Прослеживая дальнейшую эволюцию утилитаристской концепции, Маркс и Энгельс делают вывод, что эта вначале прогрессивная теория впоследствии превратилась в апологию капиталистической действительности.
В «Немецкой идеологии» философия от Канта до Гегеля и Фейербаха характеризуется как идеология. Маркс и Энгельс употребляют понятие идеологии в негативном смысле, определяя ее как ложное, иллюзорное сознание. Такое извращенное отражение социальной действительности не есть нечто чисто субъективное; оно имеет объективное содержание и объективную основу. Это не значит, конечно, что любое заблуждение может быть объяснено ссылкой на его объективную основу и названо идеологией.
Речь идет не о неправильных умозаключениях, поспешных или недостаточно обоснованных выводах, ответственность за которые целиком лежит на совести индивидуума, а о существующих на протяжении веков (а иной раз тысячелетий) формах общественного сознания, отражающих извращенным образом действительность в интересах тех или иных классов. Маркс и Энгельс называют идеологией общественное сознание преимущественно имущих, экономически или политически господствующих классов. Общественное сознание эксплуатируемых классов они, естественно, не называют идеологией. Свое социалистическое учение они противопоставляют всем идеологиям как их радикальное отрицание.
Понятие «идеология» было введено в научный оборот французским либеральным экономистом Дестют де Траси, который называл идеологией учение об «идеях». Наполеон, третировавший французских либералов, противников императорской власти, презрительно именовал их идеологами. Это негативное понимание идеологии получило широкое распространение. Поэтому Маркс и Энгельс не отказываясь от принятого словоупотребления, придали понятию идеологии новое, классовое содержание.
Критики марксизма, как правило, выхолащивают марксистское понимание идеологии как классового сознания, ограничивая его лишь указанием на искаженное сознание. Так, Ж. Астер в книге, посвященной критическому анализу американской идеологии утверждает: «Всякая идеология есть концептуальная мифология». Конечно, господствующая в США идеология «американской исключительности», превосходства американского образа жизни носит по существу характер мифологемы. Но ее содержание вполне реалистическое: гегемонистская политика США, стремление завоевать политическое и идейное господство над миром.
Идеология, разъясняет далее цитируемый автор, есть «в сущности, продукт коллективного сознания, его бессознательный или подсознательный продукт... Мыслители, интеллектуалы, теоретики играют лишь незначительную роль в разработке идеологического содержания». В этом высказывании есть, конечно, определенная доля истины. Идеологии не изобретаются, не выдумываются мыслителями, интеллектуалами, политиками. Исходными материалом для их идеологических конструкций, которые облекаются в форму научной теории, являются интересы определенного класса, его общественное сознание.
Это сторона вопроса остается вне рассмотрения Ж. Астера, да и других критиков марксистской концепции идеологии. Так, известный американский социолог и политолог 3. Бжезинский объявляет идеологию доктриной государственной власти, не говоря, конечно, о классовом характере государства.
Ж. Дебрэ, посвятивший анализу идеологии обширный трактат, утверждает, что понятие идеологии аналогично таким физическим понятиям, как эфир и флогистон. Ученые ряда веков были убеждены в их существовании, создавали на основе этих ложных убеждений научные теории, выявлявшие действительные закономерности, пока, наконец, не стало ясно, что ни эфира, ни флогистона в природе не существует. Идеология и есть такого рода фикция, которая функционирует в газетах, журналах, телевидении, радио, формируя, направляя сознание людей, несмотря на то, что она не фиксирует какой-либо конкретной эмпирической реальности.
Если природная реальность «независима от представлений, которые мы о ней создаем, то социальная реальность, в рамках которой мы существуем, модифицируется соответственно представлениям, которые мы о ней формируем». Следовательно, идеология вопреки своей мнимой реальности играет немалую, эмпирически фиксируемую роль, подтверждаемую специальными социологическими исследованиями. Не следует ли из этой констатации, что идеология не есть лишь субъективное сознание? Дебрэ уклоняется от обсуждения вопроса об объективном содержании субъективной реальности сознания, сколь бы фантастичны не были его образы.
Настаивая на чисто инструментальной функции идеологии, он, несмотря на отрицание ее реального содержания, настаивает на ее насущной необходимости в нелегкой человеческой жизни. «Идеология, - пишет он, - есть козел отпущения для современных страданий человечества. Ее привлечение к суду, к ответу - это крик мести, смысл которого не в том, чтобы нечто объяснять, но скорее в том, чтобы утешать, принести облегчение. Она - выражение общего бедственного положения и в то же время протест против него».
То обстоятельство, что Маркс и Энгельс применяют понятие идеологии к немецкой классической философии, заслуживает особого обсуждения, поскольку такой подход к этому философскому направлению - свидетельство отрицательного к нему отношения. Так, по их утверждению, философия Канта превратила реальные требования буржуазной демократии в априорные постулаты практического разума, что-де отражает неразвитость капиталистических отношений в Германии и политическое бессилие немецкой буржуазии.
Ни Кант, ни немецкие буржуа, положение которых нашли свое отражение в кантовской философии, не замечали, по мнению Маркса и Энгельса, что в основе априорных постулатов «доброй воли» лежали «материальные интересы и воля, обусловленная и определенная материальными производственными отношениями; поэтому Кант отделил это теоретическое выражение от выраженных в нем интересов, превратил материально мотивированные определения воли французской буржуазии в чистые самоопределения «свободной воли», воли в себе и для себя, человеческой воли, и сделал из нее таким образом чисто идеологические определения понятий и моральные постулаты».