В этом эссе я хотел бы прояснить некоторые значения, в которых используется в экономической теории термин «гипотеза рациональности». В частности, я хотел бы подчеркнуть, что рациональность является свойством, присущим не только отдельному индивиду, хотя в литературе это обычно представляется именно таким образом. Не только объясняющую силу, но и само значение гипотезе рациональности придает окружающий социальный контекст.
Гипотеза рациональности наиболее правдоподобна в совершенно идеальных условиях. Когда эти условия перестают выполняться, допущения о рациональности становятся натянутыми и подчас внутренне противоречивыми. Эти условия предполагают, что способность людей к обработке информации и расчету находится на уровне значительно выше возможного и не может рассматриваться как результат обучения и адаптации.
Я хотел бы поспорить с точкой зрения, которая не всегда выражается открыто, но, похоже, имплицитно присутствует во многих трудах. Эта точка зрения заключается в том, что экономическая теория в принципе должна основываться на гипотезе рациональности. Иначе якобы не может быть никакой теории. Этого положения придерживаются и ученые, которые допускают, что экономическое поведение не является полностью рациональным.
Джон Стюарт Милль утверждал, что значительной частью экономики управляют обычаи, а не конкуренция. Но при этом он добавлял, что единственно возможная экономическая теория должна исходить из конкуренции (которая у него включает определенные элементы рациональности, в частности перемещение капитала и труда в те виды деятельности, которые дают наибольшую отдачу: «Лишь благодаря принципу конкуренции политическая экономия имеет право притязать на научный характер».
Безусловно, не существует общего принципа, который препятствовал бы созданию экономической теории, основанной на гипотезе, отличной от гипотезы рациональности. Действительно, существуют определенные условия, которые должны быть заложены в фундамент приемлемого теоретического анализа экономики. Прежде всего в их число должна входить теория рыночных взаимодействий, соответствующая концепции расчистки рынка в неоклассической теории общего равновесия. Но в том, что касается поведения индивидов, любая последовательная теория реакций на стимулы, встречающиеся в экономическом контексте (в простейшем случае — на цены), может в принципе привести к созданию теоретического описания экономики.
Применительно к потребительскому спросу должно быть удовлетворено бюджетное ограничение, однако легко построить множество теорий, совершенно отличных от максимизации полезности. Например, теорию можно построить на основе формирования привычки; для заданного изменения цены и дохода выберите набор потребительских благ, удовлетворяющий бюджетному ограничению, который требует наименьшего изменения (в некотором смысле) по сравнению с предыдущим набором. Хотя и в этой теории присутствует момент оптимизации, она отличается от максимизации полезности; например, если после нескольких изменений цены и доход возвращаются к своим первоначальным значениям, купленный в конце этого процесса потребительский набор будет отличаться от первоначального.
Многим непрофессиональным наблюдателям такая теория может представиться правдоподобной; тем не менее, она не является рациональной в том смысле, который вкладывают в данный термин экономисты. Не конкретизируя далее этот аргумент, я просто констатирую, что эта теория не только является логически завершенным объяснением поведения, но и обладает большей объясняющей силой, чем стандартная, и, по меньшей мере, столь же поддается эмпирической проверке.
Возможность построения завершенной экономической теории на основании гипотезы, отличной от гипотезы рациональности, не является чисто умозрительной; на самом деле в какой-то мере это можно сказать о любой макроэкономической теории, имеющей выход на практику. Положения кейнсианской теории о жесткости цен и заработной платы трудно вписать в рамки рациональности, несмотря на предпринятые доблестные попытки. В своем изначальном виде мультипликатор был выведен из потребительской функции, в которой аргументом был только текущий доход.
Теории, более непосредственно основанные на предпосылке рациональности, ставят потребление в зависимость от дохода на протяжении всей жизни или «постоянного» дохода, соответственно величина мультипликатора в них снижается, а вместе с ней — и объяснительная ценность кейнсианской модели. Но если кейнсианская модель выступает естественным объектом критики со стороны приверженцев всеобщей рациональности, то следует добавить, что и монетаризм не лучше. Мне не известны сколько-нибудь серьезные построения, в которых спрос на деньги выводился бы из рациональной оптимизации.
Слабые аргументы, заменяющие собою подлинные построения подобного рода — экономия на подошвах Фридмена или трансакционный спрос Тобина, основанный на издержках покупки и продажи облигаций, — содержат допущения, несовместимые с положением о рынках, на которых отсутствуют издержки, подразумеваемые в других случаях. Использование гипотезы о рациональности в этих аргументах носит ритуальный, а не сущностный характер.
Далее, в использованных аргументах предполагается не устойчивая взаимосвязь, а взаимосвязь, которая будет быстро меняться при любом значительном изменении в структуре и технологии финансовой сферы. Между тем стабильность функции спроса на деньги должна быть присуща любой форме монетаризма, не исключая тех моделей рациональных ожиданий, в которых количественная теория денег играет основную роль.
Я полагаю, что аналогичные соображения применимы к множеству других областей прикладной экономической теории. Гипотеза рациональности не является в них универсальной и часто, если не всегда, сопровождается дополнительными допущениями иного характера.
До сих пор я просто утверждал, что гипотеза рациональности в принципе не является обязательной для экономической теории, а теории, непосредственно применяемые к экономической действительности, обычно основаны на иного рода допущениях. Это было сделано для того, чтобы расчистить почву для обсуждения роли рациональности в экономической теории. Как отмечалось выше, рациональность является не просто свойством индивида.
Ее важные и полезные следствия возникают при соединении индивидуальной рациональности и других базовых концепций неоклассической теории — равновесия, конкуренции и полноты рынков. Важность этих предпосылок впервые была отмечена Фрэнком Найтом. С точки же зрения учившегося одно время у Найта Эдварда Чемберлина, нам необходима не просто чистая, а совершенная конкуренция, чтобы гипотеза рациональности заработала в полную силу.
Именно на этой теме я хотел бы остановиться более подробно. Когда упомянутые выше предпосылки не выполняются, ставится под угрозу сама концепция рациональности, поскольку представления об остальных субъектах, в частности об их рациональности, становятся частью собственной рациональности индивида. Даже если понятие индивидуальной рациональности не станет внутренне противоречивым, это будет означать, что требования, предъявляемые к счетным способностям и информированности индивидов, будут не соответствовать представлениям традиционного экономиста-теоретика о децентрализованной экономике.
Позвольте мне добавить еще одну вводную ремарку к данному разделу. Даже если мы примем все структурные предпосылки, необходимые для совершенной конкуренции (необходимые знания, вогнутость производственных функций, отсутствие крупных фирм, которые могли бы иметь власть над рынком, и т.д.), вопрос все равно останется. Каким образом может быть установлено равновесие?
Достижение равновесия требует неравновесного процесса. Что означает рациональное поведение в отсутствие равновесия? Пытаются ли индивиды сыграть на процессе установления равновесия? Если да, можно ли рассматривать неравновесие как своего рода равновесный процесс более высокого порядка? Поскольку никто не обладает властью над рынком, то никто не устанавливает цены; тем не менее, они как-то устанавливаются и изменяются. На эти вопросы не существует хороших ответов, и я не стремлюсь получить их здесь. Однако они иллюстрируют трудности с понятием рациональности, возникающие в мире, состоящем из многих индивидов.